Край безоблачной ясности - [118]

— Моя машина на улице Бальдерас, — сказала Норма. — Подвезти тебя?

Швейцар отеля «Дель Прадо» открыл дверцу желтого «ягуара» с кожаными сиденьями и сверкающей никелировкой.

— Спасибо. Вот моя, — ответил Родриго с самодовольной и торжествующей улыбкой, которой как вознаграждения требовала вся его прошлая жизнь, сотканная из неудач и самооправданий. «Только этого я и хотел, — подумал Родриго, — только этой минуты перед лицом этой женщины». Вытянувшееся лицо Нормы было для него бальзамом, излечивающим его от всех томлений, от всех душевных недугов. Между Нормой и Родриго пробежал мальчишка, продававший вечернюю газету. «Читайте про банкротство! Банкротство знаменитого банкира!» — прокричал он и скрылся в темноте. Родриго вздохнул полной грудью, окинул взглядом огни, горевшие вразброс, где ниже, где выше, на проспекте Хуареса, этом каньоне процветания, и сел в автомобиль, который с бесподобным великодушием презентовал ему Эфраим в виде аванса за будущие киносценарии.

— Нет, меня им не свалить, — говорил Федерико Роблес, стоявший без пиджака среди разбросанных бумаг, мечущихся секретарш и теснившихся вокруг него адвокатов. — Я уже как-то раз сказал Норме, Сьенфуэгос, и теперь повторяю это вам: если сегодня я окажусь на улице, завтра я снова составлю себе состояние. Вот увидите!

Роблеса захлестывали властные и умоляющие голоса:

— …заявление должно относиться ко всем отделам, лисенсиадо…

— …вы просили сэндвич, лисенсиадо, вот, пожалуйста…

— …что если вы хотите, чтобы синдик…

— …читаю вам: «Статья 437: Порядок взыскания определяется…»

— …звонил лисенсиадо Регулес…

— А! — воскликнул Роблес, швырнув на пол папку с бумагами. — Уже показался этот стервятник! Но пусть зарубит себе на носу: здесь с ним не будут разговаривать, и пусть катится к такой матери… Если он думает, что пришло его время урвать кус…

— Востребование налоговой задолженности; массовое стечение кредиторов, и общие расходы на…

— Скажите ему, что я стреляный воробей, и если он посмеет теперь воспользоваться моим положением…

— Кредиторы, пользующиеся преимущественным правом на удовлетворение претензий согласно…

Роблес выпрямился и, ощетинившись, как загнанный зверь, срывающимся голосом визгливо закричал:

— Убирайтесь отсюда все! Вон! Идите к черту! Оставьте меня одного!

Когда закрылась дверь за последним адвокатом, жажда покоя, тишины, одиночества, которую испытывал Роблес, утратила оттенок ожесточения. Он весь расслабился и повалился на кожаный диван. Икска, стоя, наблюдал за ним.

— Такой стреляный воробей, как я! — Он растянулся во всю длину и свесил руку на пол. — В Мексике так не убивают, Сьенфуэгос. С помощью прессы, основываясь на сплетне, на любой клевете. Так нельзя. Пусть меня убьют, встретившись со мной лицом к лицу. Пусть мне дадут за что ухватиться. Как мужчины. Но не так.

Сьенфуэгос, глядя на него в упор, сверху вниз, сказал:

— А вы давали своим врагам такую возможность?

Роблес привскочил, как на пружинах.

— Что вы хотите сказать? Я поступал не лучше, не хуже любого делового человека. Но из-за меня никто не пролил ни одной слезы. Да, я знаю, что вы думаете. Когда вы пришли ко мне и сообщили, что монтеррейцы собираются продать свой пакет, я вас поблагодарил за это, Сьенфуэгос, я проникся к вам доверием, я поручил вам важные дела и послушался вашего совета: нанести удар первым. И за это вы меня теперь упрекаете? — Он снова уронил голову на валик дивана. — Я рассказал вам мою жизнь. Я вырос на кукурузном поле, Сьенфуэгос, и выбился в люди своими силами, без чьей-либо помощи. Вы скажете, что я оказался ловкачом, а другие нет? Ну и что? К этому и сводится в двух словах вся история нашей страны. Ее делают дельные люди, вот и все.

Сьенфуэгос улыбнулся. Роблес со вздохом сел. На его желтой коже, как на мраморе, вырисовывались фиолетовые прожилки.

— Скоро нагрянут журналисты. Это будет настоящий ад. Послушайте, здесь поблизости, на улице Акилеса Сердана, есть одно захудалое кафе. Подождите меня там, мы с вами чего-нибудь выпьем, и я успокоюсь. Я скоро приду.

Икска спустился на проспект Хуареса и пошел по направлению к Дворцу изящных искусств. Из подворотни вышел Мануэль Самакона с книгами под мышкой. В парке Аламеда деревья качались от ветра. Люди, покидавшие конторы и магазины, безрадостно, под грузом невыразимой апатии, не позволяющей даже промелькнуть крамольной мысли о несправедливости, волоча ноги, тащились по тротуарам. Закрывались газетные киоски. Длинные очереди ждали автобусов, идущих в Линдависта, Марискаль Сукре, Ломас, Пенсиль. Самакона поздоровался со Сьенфуэгосом.

— Симпозиум о мексиканской литературе. Нужно ли описывать сальтильские сарапе, получал ли Франц Кафка субсидии от Уолл-стрита, исчерпывается ли содержание литературы социалистического реализма треугольником — два стахановца и трактор, верно ли, что мировое значение мексиканской культуры пропорционально ее национальной самобытности. Много рецептов и нулевое число стоящих книг.

Сьенфуэгос взял Мануэля под руку:

— Пойдем выпьем по чашечке кофе.

— С удовольствием.

Самакона был ниже Сьенфуэгоса, а с книгами под мышкой и с плащом на руке выглядел маленьким и толстым. Только большая, четко очерченная голова и точеный профиль отличали его от любого другого обрюзгшего метиса среднего роста, которого можно было встретить на улице.