Краткая история: Реформация - [21]

[115].

К этому времени портрет самого Лютера был уже вполне узнаваем. Гравюры с изображением Лютера имели хождение с начала 1520-х гг. Сначала они опирались на традиционную иконографию – в монашеской рясе или в шапочке доктора богословия, вдохновленного Святым Духом. Со временем изображения становились более утонченными и сложными. Образ Лютера в шапочке ученого сливался в сознании верующих с образом Лютера-пророка, Лютера – толкователя Библии и Лютера-святого[116]. Некоторые изображения получали почти чудесные черты – например так называемый «неопалимый Лютер», оставшийся неповрежденным после пожара[117]. Гравюры на дереве способствовали установлению личных отношений между Лютером и читателями, создавая образ человека, чье лицо было моментально узнаваемым. Но они также ассоциировали Лютера с его богословскими и пастырскими принципами, освобождающими людей от плена католицизма с помощью Священного Писания и веры.

Реформация была письменным, устным и визуальным событием, сформированным проповедями, распространенным с помощью печати и выраженным в песнопениях. Явные точки соприкосновения между книгопечатанием и устной культурой очевидны, учитывая общий словарь, прямоту и решительную критику противника. Гравюры, на которых крестьяне и женщины провели или обхитрили католическое духовенство и церковь, занимали ту же теологическую позицию, что и официально принятые принципы оправдания только верой и опорой исключительно на Священное Писание (Sola fide и Sola scriptura). Обещание Лютера освободить немецкий народ от плена католической церкви нашло отражение в эстампах и рисунках, на которых доктор в мантии выводит своих последователей из глубокого подземелья папского мрака. Верховенство Библии как письменного Божьего Слова сохранялось и распространялось живым голосом Евангелия и проповедей и прославлялось исполнением церковных гимнов, которые смогли объединить новое богословское учение с традиционными мелодиями.

Тесный союз печати и протестантства в немецких городах не мог быть повторен по всему континенту, но печатный станок был не единственным проводником перемен. Сжигание лютеровских книг в Лондоне в 1521 г. стало признанием силы печатного слова – а иначе откуда взялся страх перед распространением сочинений Лютера в Англии? – но также и признанием возможностей устного слова и зрительной символики для передачи могущественного послания. Другое дело – как это послание могло быть понято. Как мы видели, не было гарантии, что памфлеты, напечатанные в 1520-х гг., прочтут так, как хотел автор, или что они внушат одни и те же религиозные и культурные представления в умы верующих. Нельзя узнать, и как в раннее Новое время люди, сидевшие на церковных скамьях, реагировали на услышанные проповеди. Те, кто читал послание Лютера или хотя бы слышал о нем, по-разному понимали и воспринимали его идеи, а значит, в их пересказе, письменном или устном, расходились самые разнообразные интерпретации воззрений августинца. Ганс Шпайер предполагал, что «аудитория ищет тот смысл, который ей нужен». Сами способы, которыми пользовались ранние реформаторы для проповеди Евангелия, могли вести к распространению и увековечиванию различий между богословскими учениями[118]. Далеко не всегда было можно предсказать результат столкновения слова и дела.

3. Реформация и изображения

Антверпен в 1566

В среду, 21 августа 1566 г. уэльский купец и протестант Ричард Клаф писал из Антверпена своему коллеге Томасу Грешэму, рассказывая о недавних событиях в городе. Клаф описывал «потрясающий хаос: все церкви, часовни и дома всех религий повреждены, и внутри не осталось ничего целого – все сломано или полностью уничтожено; и все это после полного покоя и содеяно столь малым народом, что следует тому удивляться». Беспорядки начались примерно в пять часов, когда священники отправляли дневную службу. Ее нарушила группа людей, распевающих псалмы; в течение часа эта компания разрасталась, разгоняя хоры певчих и уничтожая книги. Далее Клаф писал:

<…> Они начали с образа Девы Марии, который пронесли по городу в прошлое воскресенье, и полностью его уничтожили, потом разрушили часовню, а затем ворвались в церковь, которая была самой богатой в Европе. Они переломали внутри все, что можно, и теперь там даже присесть негде. Потом одна часть толпы направилась в приходскую церковь, а другая – в прочие религиозные дома и там тоже разрушили, что могли, произведя такие разрушения, коих, я думаю, никогда не устраивали в течение одной ночи, а больше всего удивляет, как такая немногочисленная толпа осмелилась и смогла натворить так много. Когда они бросились в молельные дома, в некоторые врывались всего по десять-двенадцать молодчиков-негодяев, а ведь тех, кто наблюдал за этим безобразием, было намного больше <…> После того как все затихло, я вместе с более чем десятью тысячами других горожан отправился в церкви взглянуть на учиненный там беспорядок и, войдя в церковь Богоматери, увидел жуткое зрелище: горело около десяти тысяч факелов, и стоял такой грохот, словно столкнулись земля и ад, образа валялись на земле, множество прекрасных скульптур было разбито, разрушения были столь велики, что по церкви едва можно было пройти. Впрочем, на десяти страницах я не могу описать то страшное зрелище, которое увидел. Орга́ны и все прочее было разбито; оттуда я с остальными людьми отправился в дома всех религий, где был похожий беспорядок, все разбито и испорчено.