Красный замок - [118]

И мне открылась страшная истина: случись что-нибудь хоть с кем-то из нас, хоть с одним из нашей крепкой и честной троицы – с Ирен, Годфри или со мной, – Татьяна выиграет.

Если я пострадаю и Годфри будет рядом, не имея возможности предотвратить несчастье, – это будет ее победа.

Если Годфри придется подчиниться ее воле, чтобы спасти меня или Ирен, – она победит.

Если Ирен поставит на карту все, чтобы выручить Годфри и меня, а сама погибнет – это будет победа Татьяны.

Да, русская завидует моей подруге, но не тому, чт́о есть у Ирен, а тому, кт́о у нее есть. А теперь два ее самых близких человека в руках Татьяны.

Я сжала кулаки, так что ногти впились в мякоть ладоней, оскверненных прикосновениями Тигра и Медведя, а то и кого похуже, кто прячется в тайниках моей поврежденной памяти.

Татьяна делает вид, что Годфри желанен ей как мужчина женщине. Пусть мне и незнакомы подобные чувства, я уверена: на самом деле ей, как и Люциферу, нужно другое. Она хочет владеть чужой душой, чужой волей.

А что искал Джек-потрошитель в темных переулках Лондона? Не женщину, как ее ищет мужчина, но душу – душу, вырванную из тела, и тело, вырванное из круга жизни.

Над моей религиозностью часто посмеиваются, даже друзьям она порой кажется забавной, но такова уж моя натура – ведь я дочь проповедника. Столь ранние уроки лучше прививают чувствительность к добру и злу в их истинном, первичном обличье. Более искушенный взрослый мир не желает признавать существование подобных категорий.

Я смирилась бы с тем, что, возможно, сделали со мной, пока я оставалась без сознания. Но не смогу жить с тем, что неизбежно ждет Годфри, Ирен и меня, если позволить Татьяне и дальше манипулировать нами.

Я снова прислушалась к разговору за дверью. До чего же похоже на судебный процесс! Заседание началось, представители сторон уже вступили в полемику, однако дело еще не дошло до вердикта: победа или поражение, добро или зло, жизнь или смерть. Но исход уже не за горами.

Трудно сказать, сколько я простояла, прижавшись к двери, как ребенок, который подслушивает разговор взрослых, страшась и желая узнать все до конца.

Возможно, грех подслушивания и напряженная поза отвлекли мое внимание от того, что творится у меня в собственной комнате. Иначе как объяснить, что я пропустила появление незваного гостя и обернулась лишь в тот момент, когда за спиной зазвучали тяжелые шаги.

Я едва не вскрикнула, но если бы Татьяна узнала, что мне известно содержание их разговора, это могло бы навредить Годфри. Поэтому я молча поднялась, с трудом разгибая затекшие колени, и обернулась. Если я и ожидала вторжения, то в первую очередь со стороны давнего партнера Татьяны по шпионажу – Тигра. Но передо мной оказался куда более неприятный гость: дрессированный дикарь по прозвищу Медведь.

Он надвигался на меня, приплясывая на свой звериный манер – слегка переваливаясь с ноги на ногу. К грязной рубахе на груди он прижимал глиняную бутыль. Медведь оскалился в улыбке и показал ровный ряд зубов: видимо, он был еще молод и пока не потерял их в пьяных гулянках.

– Ешь, – сказал он по-английски, будто гордясь своим умением разговаривать. – Пей.

– Благодарю, что-то не хочется, – ответила я, отступая от двери, дабы незваный гость, чего доброго, не открыл ее и не выдал меня. Хотелось надеяться, что он слишком пьян, чтобы расслышать голос своей хозяйки.

Дикарь с готовностью последовал за мной, останавливаясь только для того, чтобы запрокинуть голову и отхлебнуть из бутылки.

Я почувствовала холодок, веющий от окна за спиной; мурашки пробежали у меня по спине и рукам. Несмотря на камин, комната заметно простыла. Я поежилась.

Медведь, скалясь, приблизился, мыча несложный цыганский мотив. Я отступила в темный холодный угол, прочь от тепла и треска пламени, будто лишившись доброго друга именно в тот момент, когда он мне всего нужнее.

Однако я перестала слышать голоса Годфри и Татьяны, но, может быть, лишь потому, что сердце у меня билось оглушительно громко.

– Холод, – по-прежнему косноязычно изрек Медведь.

Удивительно, что он вообще был способен говорить по-английски, хотя, подозреваю, Татьяна развлекалась, скармливая ему крошки европейской мудрости, как некоторые получают удовольствие, швыряя собакам куски мяса.

Я гадала, в своем ли он уме, и принадлежит ли к цыганскому народу или другому племени изгоев – например, к диким афганцам, о которых рассказывал Квентин, или к туркам.

Между тем Медведь нахмурился, будто бы заметив мою дрожь.

– Пей. – Выкинув вперед одну руку с растопыренными пальцами, он ухватил меня за шею, а второй рукой начал совать мне в рот горлышко бутыли.

Ледяной, но от того не менее жгучий напиток хлынул мне в рот. Часть попала в горло, остальное потекло по подбородку на шею. Я закашлялась, попятилась, как упрямая овца, и, пытаясь вдохнуть, втянула носом остаток обжигающей жидкости.

Все это время Медведь смеялся и кивал, отпустив меня только затем, чтобы отхлебнуть самому.

От отвращения меня чуть не вырвало.

Вот он снова замычал и, покачиваясь, уставился на меня.

Хотя волосы его были угольно-черными, внезапно я поняла, что глаза мерзавца прозрачны, как талая вода, и в них можно заглянуть, словно в открытое окно. Дикий холодный огонь горел в их глубине, за тонкой корочкой льда. Я никогда прежде не сталкивалась с таким прозрачным взглядом, не отражающим ничего, лишь втягивающим меня в свой пустой мир, наподобие туманного пейзажа, какой можно видеть за плечом Джоконды, за ее улыбкой.