Красный Яр. Это моя земля - [73]

— Пять, четыре, три, два, один!

Странно стоять, когда мозг продолжает идти. Еще более странно давать в этом состоянии интервью. Цель достигнута.

На ватных ногах с закрытыми глазами иду к машине. Кто-то протягивает мне газету с моим фото на первой полосе. Машинально беру: «В парке „Гремячая Грива“ погиб…» Что? «В парке „Гремячая Грива“ побил…»

Рекорд.

Мама машет газетой и плачет от радости.

— Мама, не плачь! Ну? Лучше скажи, как там жена, дочка?

— Какая жена, дочка? Сынок… — и снова в слезы.

Молодой доктор с трехдневной щетиной и повязкой на запястье обнимает ее за плечи.

— Не волнуйтесь, мамаша! Это от нагрузки. Откачаем. Починим. Не волнуйтесь…

— Алиса, посчитай пульс!

— Пульс пользователя Ходок — сто девяносто ударов в минуту.

— Продышитесь, боец.

— Вот черт.

Скорее в гостиницу. Спать.

Кое-как принял душ. Выхожу из ванной. Напротив кровати — трельяж. Вглядываюсь в него. В себя. Натягивая на щеке кожу, приближаюсь. У меня, как и у доктора, клокастая щетина. От пара и дыхания в центре зеркала туман. В левом отражении улыбается седой монах. В правом — ученик в ярко-оранжевом кашая.

Тик-так.

Шипилова Анна. 1920

Я рассматриваю форму белого офицера в краеведческом музее Красноярска и думаю: «Неожиданная композиция — белый офицер и красноармеец сидят друг напротив друга, не хватает только чая и баранок на столе». А что, если бы история пошла по другой колее, белая армия взяла бы Красноярск, подтянулась бы Япония, Америка и Франция, развернулась… и Великим сибирским ледяным походом называли не отступление, а победу? Если перенестись на сто лет назад на Столбы, можно бы было что-то изменить? А что, если?..

Перья — скала из пластов редкой формы, стоящих вертикально. Основных перьев четыре. На их вершины ведет 16 ходов, а спуск по расщелине носит легендарное название «Шкуродер». Первое успешное восхождение на Перья состоялось в 1899 году с помощью деревянных подставок.

Государственный природный заповедник «Столбы»:

Красноярск, ул. Карьерная, 26а

Поезд трогается. Я вбегаю на обледенелую платформу, когда состав набирает ход. Из тамбуров мне протягивают руки, я пытаюсь зацепиться, но они выскальзывают. Наконец, кто-то в предпоследнем вагоне подхватывает меня и втягивает в узкий тамбур. Я чуть не падаю вместе с тем, кто меня втащил.

Утыкаюсь носом в серую шинель, поднимаю глаза: погоны, перевязь — значит, офицер. Он усаживает меня на баулы тут же, в тамбуре.

— Чей это поезд? — спрашиваю, хватая ртом воздух.

— Бойцеховского.

— Русского генерала? Я слышала, что половину поездов уже захватили чехи.

— Теперь он командующий, — глухо отвечает офицер.

У него изможденное лицо, впалые щеки, глаза глубоко ввалились в глазницы. Замечаю, что шинель на нем подбита ветром, очень легкая, не для сибирских морозов. На нем рваные сапоги, в прорехах мне видны желто-серые, почти коричневые портянки.

— Алексей Николаевич Леднев, ротмистр Средне-Сибирской дивизии. Как вас зовут?

— Завьялова Анастасия Александровна, — отзываюсь я, а сама думаю: «Недолго нам ехать в этом поезде».

— Винтовка ваша? — спрашивает он.

Я понимаю, что так сжилась с оружием, что забыла выбросить трехлинейку перед станцией.

— Мне ее отдал мой брат. Только патронов мало. Мы с ним разлучились, он уехал раньше. Он в охране Колчака, — я выдумываю на ходу. — У вас есть патроны?

— Патроны? — он удивлен. — Нам самим не хватает. Пойдемте, отдохнете на моей койке.

Мы проходим через весь вагон, я вижу тяжелораненых солдат, закутанных в те же легкие шинели, стариков, женщин и даже детей — армия бежит, взяв с собой семьи, на восток, хотя они еще надеются отбить Сибирь у партизан и красных.

У офицеров в купе грязно и накурено, они сидят расхристанные и мрачные. На столе нарезанный черный хлеб с солью и салом, в луже чая лежат окурки.

При виде меня офицеры выпрямляются, заправляют рубахи, надевают ремни. Алексей представляет меня им.

— Господа, простите, я очень устала, не спала двое суток.

— Конечно-конечно, вам надо отдохнуть, — подхватывают они.

Я устало киваю и украдкой кошусь на хлеб.

Они опускают глаза, когда я начинаю расстегивать пальто, но Алексей останавливает меня:

— Не раздевайтесь. Тут холодно.

Он снимает с багажной полки скатанное одеяло, расстилает его и вместе с остальными выходит в коридор.

Я набиваю полный рот хлеба с салом, едва не подавившись, прожевываю, облизываю пальцы и падаю на грязное расстеленное одеяло.

Поезд Колчака и золотой эшелон «литера Д» — сорок вагонов, груженных золотом. Они уже миновали Красноярск, занятый большевиками, и я оказалась от него отрезана. В следующий раз такая возможность представится лет через десять, а то и больше. С этой мыслью я проваливаюсь в сон.

Просыпаюсь от оглушительного удара, на меня сыпется разбитое стекло. Вагон раскачивается. Дернувшись несколько раз, поезд останавливается.

Алексей хватает свою винтовку, которая висит надо мной, и выбегает из купе. Видимо, он спал сидя, уступив мне свою койку. Или следил за мной.

— Поезд подорвали! — слышу крики из коридора. — Это эсеры!

Я спрыгиваю с поезда и вижу головные вагоны — те, где едет генерал. Ехал. Их деревянная обшивка горит, оставшиеся стекла лопаются от жара, раскаленный металл выгибается, как огромный страшный лепесток раскрывающегося цветка. Черный дым, поднимающийся над поездом, поразительно похож на ядерный гриб.