Красный Яр. Это моя земля - [72]

Вот заполнены судейские протоколы. И стартовый выстрел — для всех. Передо мной — спиной — бежит корреспондент, ведет репортаж. После первого десятка кругов остаюсь один. Дыхание выровнял. Темп поймал.

Тик-так.

Мы все начинаем с первого шага. В каждом деле, в каждой победе. Идем ли в гору, учим ли санскрит. Ухаживаем ли за садом, читаем ли молитвы.

Первый вдох. Познай начало. Первый выдох. Познай процесс. Ничего не жди от ходьбы. Просто будь.

— Ходи босиком. Найди укромную дорожку. Смотри прямо. Стань тигром. Ты когда-нибудь видел, как ходят тигры?

Я не видел, как ходят тигры. Но видел, как ходит моя жена. До беременности она много танцевала, и каждый шаг ее был невесомым. Она порхала как птичка, носила юбки-пачки и часто говорила, что ей легко. Я вздрагивал от этой фразы. Сутулился, нурился, сжимал кулаки и челюсть. Я смотрел на нее, она красила в синий и розовый веки, ресницы.

— Умойся. А то выглядишь как пони.

Она смеялась, запрокинув голову, запустив в кудряшки цветные ногти.

Ей, видите ли, легко. А мне? Она порхала, а я падал. Ходьба — постоянное состояние падения. Центр тяжести — всегда впереди, а наконечник палки — штыкует на 30—40 см сзади. Карбоновый ствол и пробковая ручка весят как былинки на старте, а к двадцатому километру — уже тяжелы. Однако палки прибавляют скорость, еще какую. В сочетании со скручиванием в грудном отделе руки — длиннее, и дополнительные сантиметры дают ускорение.

Встречный ветер усиливается. Наклоняюсь вперед, укорачиваю шаг. Дыхание сбивается от порывов, от смены темпа, от того, что необходимо усилие воли для вдоха и выдоха в маске. Шесть тысяч метров гипоксии… шесть тысяч…

Начал спотыкаться.

Упал.

Больно в груди.

Тик-так.

Очнулся от всхлипываний — плачет мама. Не выношу женских слез, они так часто бывают по пустякам. Ну упал, что поделать, бывает. Хватит ныть над ухом, мешаешь спать.

Спать?

Мама держит газету, плачет. Слезы капают на бумагу. Я слышу запах типографской краски. Помню, в детстве у меня были хомячки (у кого их не было), и я рвал им газету в клетки, чтобы сделать подстилку. Хомячки писали на газету, и краска точно так же пахла.

— Что ты читаешь? — спрашиваю. Ни одного слова в ответ.

Сажусь на кровати, кулаком растираю солнечное сплетение, как же болит. Моргаю: «При попытке установить рекорд в гипоксической маске в парке „Гремячая Грива“ погиб спортсмен…» — знакомое фото. Вместе, что ли, тренировались?

— Мам? Прекрати, мам! — хочу похлопать ее по плечу, рука проваливается в пустоту.

Где я видел это лицо с фотографии? Хочу лечь. Устал.

Тик-так.

Что за звук? Морщусь. Осматриваюсь. Люди — один за другим — бросают землю на гроб. Кого-то хоронят. На фото — то самое знакомое лицо. Вот бедняга, дотренировался. Подойду поближе, как его, кстати, зовут.

Что? Эй! Кого вы… кто у вас там в гробу? Я хватаю себя за плечи, за волосы. Щипаю себя, кричу. Я здесь! Я живой!

— Конечно живой! — доктор-женщина (точно женщина?) смотрит в мои зрачки.

Меняю куртку на теплую, с повышенной ветрозащитой. Надеваю темляки на сухие перчатки. И выхожу в рассвет.

Медитирую на смерть, на процесс смерти. Визуализирую тело, разделенное на части, подобно тому, как студент медицинского университета препарирует труп. Снимаю кожу с себя и вижу, что находится под кожей. Вижу слои плоти, сухожилия, кости, органы. Могу умственно отделить каждый орган от тела, чтобы исследовать и понять его.

Смотрю на учителя снизу вверх. Был ли он земным человеком?

— Спрашивай, не молчи, — он улыбается тепло, тихо.

— Давно ты ушел в монастырь?

— В девять лет.

— Сам?

— Нет, что ты. Родители. Да и было это не здесь — там, — неопределенно машет рукой, — где нет обратного пути в мир.

— А как ты оказался здесь?

— Я-то? Сбежал.

— Сбежал?

— Да. Познал женщину и сбежал. Там, где я постригся, познать женщину — смертный грех.

Бедный монастырь у небольшой деревушки. Монахов больше, чем жителей. Еды на всех не хватает. Мальчики-послушники каждое утро — с чашами — у деревни. Но жители — подают в основном слезы на завтрак.

Я тайком пробирался в огород, где рос батат, и, пригнувшись к земле, выкапывал его руками и черепками. Набирал полную чашу вместе с землей. Врал братьям, что батат дали на подаяние. Братья, зная, что я ворую — жители подают овощи чистыми — не спрашивали, ели молча.

— Мы не трогаем тебя, потому что ты монах, — я раскапывал очередную яму в огороде, взвился, в воздухе обернулся на женский голос. — Но мы голодаем тоже, зачем обираешь нас?

Я залился краской. Передо мной стояла девушка с глазами цвета утреннего тумана.

— Я… — я сказал, она вздрогнула, отшатнулась, но тут же широко шагнула навстречу.

— Не двигайся, — положила на мой лоб подушечки пальцев. Я зажмурился. Пальцы медленно соскользнули вниз, до подбородка.

— Ты видишь меня?

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я бросил батат. Пришел в монастырь ни с чем. Лег голодным. Ночью залихорадило, бросило в жар. Я лежал и трогал себя за лицо, вспоминая прикосновения, вспоминая голос.

— Я вижу тебя руками. Слышу твой пульс.

Я вернулся к ней. Я познал ее.

Тик-так.

Ближе к финишу народа становилось все больше. Последний круг завершал в толпе сподвижников, как Форест Гамп. Секунды отсчитывали хором: