Красный ветер - [13]

— И ты решил?.. — подсказал наконец Шарвен.

— Да, я решил перебраться через Пиренеи и ввязаться в драку. Или я перестану себя уважать.

— Короче говоря, Гильом Боньяр решил защищать Испанскую республику. — Это сказала Жанни. В голосе ее звучала насмешка, и Шарвен посмотрел на нее с укоризной. А Жанни, перехватив взгляд Арно, все же продолжала: — Если Гильом Боньяр не переберется за Пиренеи и не ввяжется в драку, Испанская республика погибнет. А вместе с ней и Франция.

Гильом вспыхнул. Он вообще был крайне вспыльчив и взрывался иногда по таким пустякам, которых можно было и не замечать. Сейчас же Гильом считал, что, может быть, впервые в жизни принял правильное решение, и — черт возьми! — он никому не позволит, даже этой милой красавице, подсмеиваться над тем, что для него стало, как никогда, близким и важным.

— Кое-кому, конечно, безразлична кровь испанских крестьян и рабочих! — бросил Гильом. — Она ведь не такая голубая, как у них. Даже если фашисты придут во Францию и начнут расстреливать французских простолюдинов, кое-кому и это будет безразлично. А может, они и обрадуются: чем меньше на земле простолюдинов, тем чище воздух.

— Как вы смеете! — крикнула Жанни. — И вообще — зачем вы сюда пришли? Кто вас звал? И не думаете ли вы, что я не разгадала вашу хитрость? «Арно Шарвен умнее меня; Арно Шарвен лучше меня разбирается в сложных вопросах; именно с Арно Шарвеном стоит посоветоваться…» Все это — словесный туман, не более… Вы пришли, чтобы увлечь Арно Шарвена своей авантюрой. Но вам это не удастся, слышите? Арно не так наивен! И можете на него не рассчитывать!

Арно, опустив глаза, — сидел, разминая пальцами сигарету. Поглощенный своими мыслями, он, казалось, оставался безучастным к этому спору. Словно ему было все равно: пусть этот трижды грешный мир летит в тартарары, его, Арно Шарвена, больше ничего не волнует.

Жанни резко спросила:

— Почему ты молчишь, Арно? Почему ты так спокойно слушаешь этот вздор?

Шарвен пожал плечами:

— Ты не прав, Гильом… Ты ведь совсем не знаешь Жанни…

— Да я не об этом! — сердито сказала Жанни. — Какое мне дело до того, что думает обо мне твой Гильом!

— А о чем же ты?

— Скажи ему, что нас не касаются такие вещи, как война или мир в Испании. Пусть они там сами разбираются. Слышишь, Арно? Скажи, что для нас с тобой сейчас главное — это не умереть с голоду! Вы слышите, Гильом, о чем я говорю? У нас с Арно не осталось ни одного су, завтра мне не на что будет купить хлеба… Испания! А если через неделю фашисты, нападут на Грецию? Или на Голландию? Вы помчитесь воевать и туда?

Гильом молчал. Смотрел на Жанни, кривил презрительно губы и молчал. Потом медленно поднялся, отодвинул на середину стакан с недопитым вином и глухо проговорил:

— Я пойду, Арно. Извини, что нарушил ваш покой. — И Жанни — Между прочим, мадемуазель де Шантом, если через неделю или через год фашисты придут в Грецию, в Голландию или во Францию, не думаю, что ваше дворянское происхождение спасет вас от их лап. Эти мастера инквизиции очень любят вкус и запах любой, слышите, мадемуазель, любой крови…

Он снял с вешалки шляпу и уже приоткрыл дверь, когда Шарвен встал и сказал:

— Я провожу тебя, Гильом.

— Нет! — Жанни тоже поднялась и преградила ему дорогу: — Нет, Арно! Ты останешься здесь. Слышишь? Я никуда тебя сейчас не пущу. Гильом и сам найдет дорогу. Чего же вы ждете, Гильом? Идите же, никто вас не держит…

Шарвен взял ее за плечи, повернул к себе:

— Не надо, Жанни. Все будет хорошо…

Она посмотрела в его глаза и сразу все поняла. Гримаса не то боли, не то отчаяния пробежала по ее лицу. Сгорбившись, она устало присела на край кушетки, закрыла лицо ладонями и беззвучно заплакала…

2

Гильом спросил:

— Ты помнишь полковника Бертье? Вояку, который пел твоей Жанни о «подвигах» в Африке или где-то там на Ближнем Востоке?

— Помню. А почему ты вдруг начал об этом ублюдке? Он играет какую-нибудь роль?

— Весьма большую. Без него мы не сделаем и сотой доли того, что можем сделать.

— Темно, — заметил Шарвен. — Говори пояснее.

Они сидели вдвоем в кафе мадам Лонгвиль, перед ними на маленьком столике стояли стаканы с дешевым вином, которое они изредка пригубливали, стараясь не морщиться, чтобы не обидеть хозяйку. Сама мадам Лонгвиль, сидя на высокой скамье за стойкой, щелкала костяшками счетов и что-то записывала в своем гроссбухе, время от времени поглядывая на Шарвена и Боньяра. Кроме них, в кафе никого не было, и все же Гильом говорил полушепотом, поближе наклонив голову к лицу Арно.

— Бертье нашел меня сам, — рассказывал он. — Вначале я хотел дать ему пинка под зад, но что-то меня удержало. Послушаю, думаю, за каким дьяволом его ко мне принесло. Ведь неспроста же он явился к человеку, которого с позором вышибли из авиации. Может, думаю, там переиграли и решили Гильома Боньяра вернуть назад, в строй?

— Ошибся? — хмыкнул Шарвен.

— Все обернулось как нельзя лучше. Знаешь, что он мне предложил? Лететь в Испанию! Да, да, старина, не хлопай от удивления глазами: Бертье предложил лететь в Испанию! Драться! На наших «девуатинах». Он так и сказал: «Будем драться за правое дело, мсье Боньяр. И поверьте, мы заслужим не только славу, но и заработаем хорошие деньги. Там не жалеют их для тех, кто пришел на помощь…» Вот видишь, ты уже ерзаешь от удивления. А дальше еще больше удивишься. Бертье сказал: «Было бы неплохо, мсье Боньяр, если бы к нам примкнул и ваш приятель Шарвен. Насколько мне известно, он находится в весьма затруднительном финансовом положении. Что же ему помешает заработать солидный куш?» — «А господин де Шантом? — спросил я у него. — А Франсуа де Тенардье? Они ведь…». Он не дал мне договорить: «Во-первых, меня не касаются их личные дела. А во-вторых, вряд ли такие уважаемые люди, как Франсуа де Тенардье и господин де Шантом, будут против того, чтобы честные французы выполнили свой долг перед человечеством…».