Красный снег - [55]

17

Пока он нес телеграмму Вишнякову в Совет, о содержании ее успел разболтать всему поселку.

Возле шахты собрались люди.

— Не полезу я! — кричал Петров, бросая на снег топор. — Рядом Черенков бродит, а нас — в шахту. Лиликова давай! Чего он, как Фофа, добыч гонит? Черенкову на топку?..

Военнопленные со второй смены сгрудились в стороне, с любопытством наблюдая, как Петров разъяряет себя и грозит отказаться от работы.

— Забастовка, — прошептал Кодаи.

— Всех беспокоит угроза внезапного нападения, — сочувственно сказал Збигнев Кодинский.

Красивое, мечтательное лицо его было бледным. Он опасливо поглядывал на топор с отшлифованной до воскового цвета ручкой.

— В шахте как в мышеловке, — заметил Кодаи.

К Петрову подошел Алимов. Он был артельным старшиной. Его уважали. Коренастый, сильный, он мог выполнять в шахте любую работу — и за крепильщика, и за забойщика, и за коногона.

— Наше дело — вкалывай, — сказал Алимов, пытаясь успокоить Петрова. — Уголь нада. Уголь всегда нада.

— Кому нада? — передразнил Алимова Петров.

— Нам нада!

— Гришку Сутолова видел?

— Видел.

— Зачем он приходил?

— Разберутся… Нам нада уголь рубить.

— Зачем? — еще больше разъярившись, спросил Петров. — Нечем в конницу Черенкова кидать? Ты мне зубы не заговаривай. Макеевские тож полезли в шахту, а он — тут как тут. Из Лесной до нас рукой подать. Отряд надо собирать, к войне готовиться.

— Кто собирай отряд? — не сдавался Алимов. — Командира есть на шахта — соберет отряд. А тебе — работай!

— На-кось! — Петров сунул Алимову дулю под нос. — У меня детишки и баба в положении. Про Гришку узнала — ревмя ревет. Не от жалости, от страха. Я, может, должон подумать, куда их спрятать от того гада.

— Ай-ай! — неодобрительно поморщился Алимов. — У тебя детишка, у меня детишка…

— А может, твоих Черенков не тронет? — уставился на него Петров порыжевшими от злости, шальными глазами.

Он не заметил, как к нему вышел откуда-то из-за частых столбов стволового дома Лиликов. Алимов наклонился к горбылю и содрал с него кору.

— Может, татарву он жалует! — вскричал дурным голосом Петров.

И тут же упал от сильного удара в ухо.

— Кто? — спросил Петров, медленно поднимаясь.

— Я, — сказал ему Лиликов.

Люди притихли, неловко глядя на двоих — лежащего на снегу и того, кто ударил. Лицо у Алимова почернело, скулы заострились, глаза запали. В руках он мял кору, содранную с березового горбыля, и это выдавало его волнение. Все знали, что Алимова нельзя было страшнее обидеть, чем это сделал Петров. У Алимова год назад умерла жена, оставив троих детей, с которыми он самозабвенно возился.

— Ты не обижайся, — сказал, повернувшись к нему, Лиликов.

— Ладна, Андрей Никитович, — глухо ответил Алимов. — В шахта люди отказываются идти…

Петров медленно поднимался, упираясь в снег левой рукой, а правой нащупывая топор. Лиликов не видел этого.

Пленные замерли, наблюдая, как Петров встает с топором в руке.

— Балта… — прошептал Ференц Кодаи, будто никто другой не видел этой «балты» в руке Петрова.

Збигнев Кодинский бросился к Петрову и схватил за руку. Перед толпой мелькнули их бледные, перекошенные лица. Лиликов повернулся на возню.

— Прошам, пане, — подал ему топор Кодинский.

— Вовремя ты… — сказал Лиликов. — Могли бы порубаться… А за что? — спросил он у мрачно стоящего Петрова и отшвырнул топор. Блеснувшее серебром лезвие скрылось в белом, искристом снегу. Виднелся лишь квадратик черного обуха и отшлифованное крепильщицкими руками топорище.

На шахте и раньше дрались. Бывало, хватались и за обушки и за топоры. Каторжно тяжелая работа в забое, вечно ноющее тело, слепнущие от подземной темноты глаза, невозможность избавиться от всего этого порождали равнодушие к жизни, делали жестокость чем-то обычным — как мелкий шлепок, вызывающий недолгие слезы. Ходили и артель на артель. Не стеснялись бросаться обидными кличками. Были и «кацапы», были и «хохлы», «червееды», «магометовы собаки». Это в минуту крайнего раздражения, когда в руки не шел заработок, надвигались нищета и голод, хотелось хоть на ком-то сорвать злость и разгрузить душу, до треска набитую обидами. В обычные дни ссору запивали водкой и играли за одним столом в карты, как будто вечно здесь были мир и тишина.

Месть любит испорченных. А у этих какая же месть? Отчаянье и усталость, раздражение доведенных до сумасшествия. Они приходили в себя и старались не вспоминать, что было перед этим.

Теперь произошло что-то другое. Петров оказался в одиночестве. На него, поднявшего топор, смотрели осуждающе. Употребленное им слово «татарва» обернулось против него же самого. Все ведь знали, что для Черенкова одинаковы и «татарва», и «кацапня», и китайцы, и хохлы, и турки, для него важно, поддерживаешь ли ты Совет или идешь против него. Ворвется в поселок, одинаково не пожалеет ни Петровых, ни Алимовых детей.

Петров оглянулся, ища поддержки. Открыл было рот, чтобы сказать что-то в свою защиту. Вдруг осекся, утер лицо рукавом и отошел в сторону, боком, приниженно, как, случалось, уходили обманувшие артель шахтеры.

— Слушайте меня, товарищи, — произнес в морозной тишине Лиликов. — Есаул Черенков ходит со своим отрядом недалеко. Выпустил Каледин волка. Бродит он вокруг Казаринки. Пока, однако, идти на нас не решается. Клацает губами, а все ж страшновато. Гришку Сутолова направил — погляди-де, понюхай. Всем известно, что сталось с Гришкой… Нам пока можно работать. Петров тут лишнее говорил. Воду из шахты качнули. Спасибо скажем мастеру товарищу Копленигову. Молодец! И другие люди не загинают бузу, а работают, как честные пролетарии. Мы не на Фофу и не на Продуголь работаем. Мы работаем для себя, для народа, на советскую власть!..