Красный снег - [30]

Со ствола повеяло знакомым запахом прели и сырости. В глубине хлюпала вода. «Страшнее есаула эта проклятая вода», — подумал Паргин, зашагав вниз вдоль полозьев, по которым поднимали из шахты ящики с углем. Фофа жалел денег на новые насосы, а старые никуда не годились. Миха что-то рассказывал, будто Лиликов пленного Франца уговорил смастерить новый насос. Но кто же согласится — без денег? Чудно все же с этой новой властью — денег не предвидится, а все работают. Считают добычу, в забоях подметают, топоры и канаты таскают из своего дома, — ничего не поймешь, где свое, а где чужое. В шахте по три смены сидят и не жалуются. Раньше бы бастовали.

Наклонный ствол — длинный, саженей триста. Паргин шел по нему уверенно, зная каждую выбоину. Думать — вольно: ни шума, ни крика, только хлюпает вода. Чем дальше, тем все больше сырости. Паргин иногда поднимал лампу и оглядывал кровлю: никогда так высоко не поднималась вода в стволе. «Водоносная жила где-то объявилась», — решил Паргин, чувствуя, как падают капли на лицо и на плечи.

Внезапно перешел на другое: «Коню хлеб отдам… Ему-то не у кого выпросить… только у хозяина…» Как это в жизни бывает — один человек, и никого у него, ни отца, ни матери, ни жены, ни товарища. Все чужие и все поругивают — не туда пошел, не то сделал или чужого прихватил. А все ведь одинаково есть хотят, одинаково спят и одинаково умирают. Арину бог успокаивает — равные все перед богом, все встанут в ряд на одном суде. Но опять же — суд. А зачем суд?..

Вишняков желает сделать лучше для людей. А Черенков карать за это собирается. Значит, придется схлестнуться…

Паргин неотвратимо приходил к тому выводу, что война неизбежна. Он и заспешил вниз по стволу, как будто торопясь провести в шахте еще несколько часов, пока война не началась.

Конюшня была в сорока саженях от шахтного двора. В выдолбленной глубокой «печи» за решетчатой огорожей стояли его Керим и Дубок. Керим попал в шахту от татар, поэтому и имя получил такое. А Дубок был куплен на ярмарке, у какого-то Дубова, поставщика коней для шахтовладельцев. Оба — старые, по двадцати годов, не меньше. Росту низкого, как и положено для шахты. Уши — мохнатые, подвижные — чуткие ко всему происходящему в темной, глухой глубине.

Паргин открыл засов решетки. Кони тихо заржали.

— Давай, давай поздороваемся, — отозвался Паргин, как всегда. — Давно не встречались…

Керим посмотрел на него темными запавшими глазами, поднял морду, трепеща теплыми ноздрями. Дубок затрясся всем телом, довольный, наверно, что Паргин пришел и с его приходом кончилось затянувшееся одиночество. Он почувствовал, что хозяин чем-то обеспокоен, будет долго возиться в шахтном деннике: подойдет к кормушке, посмотрит, цела ли солома, слегка притрушенная сенцом, проверит его и Керима от челки до копыт, а потом возьмет скребок и счистит с боков грязь, приговаривая о тесноте в штреках, о непорядках на поверхности и в своей жизни. Дубку это нравилось: он любил, когда Паргин что-то делал в загороди, разговаривая при этом. Керим относился к этому иначе: он сердито грыз борт кормушки и недовольно фыркал.

Оба, вздохнув тяжело и мягко, наставили уши, ожидая, что произойдет дальше.

— Чепуха получается, — сказал Паргин, наклоняясь к опустевшей кормушке, — война близится… Людям не хочется воевать. Осточертело. Но так выходит, будто нельзя без войны. То с германским царем было, теперь — между собой… Но-о, стой! — Он отвел ладонью морду Керима. — Тебе оно

— никакого черта, а нам голову ломай!.. В шахту бы поболее людей. А где их наберешь? Сутолов, должно быть, в отряд многих позовет…

Он провел рукой у одного и другого по бокам, по груди, ногам и под репицей. Дубок тихо втягивал воздух, когда рука Паргина щекотно прикасалась к бокам. А Керим, прижав уши, норовил добраться зубами до этой руки.

— Дурак ты, право, — беззлобно говорил Паргин. — Все тебе не так… все не так… Все тебе, как моя Арина говорит, жизнь показывается безобразной, безгласной, не имеющей вида… Житие же есть и сень и сение. Егда мир приобрящем, тогда во гроб вселимся, иде же вкупе царие и нищие…

Керим сердито заржал.

— Правильно, браток, только в могиле будут вкупе цари и нищие. А в жизни — они порознь…

Дубок опустил голову, словно задумался о своем далеком прошлом, когда он начинал жить на конюшне богатого калмыка под Царицыном. Куртка у калмыка была вышита золотом, ноги в сафьяновых сапожках, пахло от него табаком… А бил он всегда коленкой в живот и замахивался кулаком над глазами.

Паргин подошел к вороху соломенной резки, набрал в ведро и высыпал в кормушку. Из ящика он достал сенной трухи и перемешал ее с соломой. Кони опустили морды и вкусно захрустели зубами, отфыркиваясь от пыли. А Паргин достал узелок со своей едой и стал делить хлеб ровно на три части. Потом подумал и от своей части отрезал еще. Картошку же не тронул: картошку кони не признавали.

— Теперь работать пойдем, — сказал он, доставая упряжь. — Закусим хлебцем после работы…

Он собирался, не дожидаясь, когда позовет мастер или штейгер. Артельный старшой Алимов и не появлялся здесь: он знал, что Паргин со всем успеет. Лиликова Паргин тоже редко видел. Паргин сам гонял вагончики по короткой откатке. Вагончики — затея новая. А раньше уголь к стволу таскали саночками. Каторжная работа.