Красный сфинкс. Голубка - [19]

Госпожа де Комбале ограничилась тем, что вздохнула, подняла глаза к небу и грустно покачала головой.

— Но при всем этом, — сказала госпожа принцесса, — господин Корнель предложил нам прочесть стихи из своей комедии.

— О, это он готов сделать, — отозвался Ротру. — Просить стихи у поэта — все равно, что просить воду у источника. Начинай, Корнель!

Корнель покраснел, что-то пробормотал, приложил руку ко лбу и голосом, казалось созданным для трагедии, а не для комедии, прочел следующие стихи:

Признаюсь, друг: моя болезнь неизлечима;

Лекарство есть — ко мне оно неприменимо!

Покинув гордую, я был бы только прав —

Пусть тешит на других высокомерный нрав.

Но сердцем и умом моим она владеет,

С Мелитой рядом я — уста мои немеют

И тщетно жажду я в разлуке с ней найти Свободы краткий миг, чтоб душу отвести.

О иго сладкое единственного взгляда —

И снова скован я, иных цепей не надо!

И бедный разум мой так сладко ослеплен:

Болезнь мила ему, бежит леченья он.

В глазах Мелиты есть особенная сила —

Она угасшую надежду оживила,

Смирила в сердце гнев, кипящий через край,

И говорит любви: "Борись, не уступай!"

Но, в душу мне слова отрадные роняя,

Обман пленительный лишь пламя раздувает И не дает того, что обещает дать,

И обречен я вновь томиться и страдать.

В заветный день краса бессмертной Афродиты Посрамлена была рождением Мелиты;

С небес хариты к ней спешат наперебой,

Играть зовут ее почтительно с собой.

Любовь же, не посмев на большее решиться,

В самом ее лице сумела поселиться.

Два или три раза раздавался одобрительный шепот: стихи доказывали, что чистейший "язык Феба", столь модный в парижском обществе, проник и в провинциальные салоны и что светлые умы есть не только в особняке Рамбуйе и на Королевской площади. Но как только прозвучала последняя строка

В самом ее лице решила поселиться,

г-жа де Рамбуйе подала сигнал к громким восхвалениям. Лишь несколько мужчин, в том числе младший из братьев Монтозье, в знак протеста промолчали.

Но поэт не заметил этого и, опьяненный аплодисментами, которых удостоил его цвет духовной жизни Парижа, поклонившись, сказал:

— Далее следует сонет к Мелите; читать ли его?

— Да, да, да! — одновременно закричали госпожа принцесса, г-жа де Рамбуйе, красавица Жюли, мадемуазель Поле и все, для кого образцом был вкус хозяйки дома.

Корнель продолжал:

Прекрасней глаз Мелиты нет во всей вселенной,

Нет тверже верности, что мне судьбой дана;

Мой пыл, ее лицо пребудут неизменны:

Ведь то же я в любви, что в красоте она.

О сердце, что тебе предложит новизна?

Для стрел любых теперь ты неприкосновенно;

И пусть любимая в жестокости сильна —

Не сгинет преданность от строгости надменной.

Я знаю, неспроста пожар сердечный мой Встречает у нее лишь холод ледяной,

И я, хоть нелюбим, но от любви сгораю:

Достались — из того, что боги нам сполна Давали на двоих, в сей мир нас посылая, —

Ей все достоинства, а мне любовь одна.

В те времена сонеты вызывали наибольший душевный подъем по сравнению с другими поэтическими произведениями, хотя еще не были сказаны слова Буало (ему предстояло родиться лишь восемь лет спустя):

Безукоризненный сонет поэмы стоит.

Сонет Корнеля, признанный безукоризненным (особенно женщинами), был встречен бурными аплодисментами; даже мадемуазель де Сюодери соблаговолила слегка похлопать.

Ротру, чье верное сердце было полно нежной преданности другу, больше всех радовался триумфу своего друга и был просто на верху блаженства.

— Действительно, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, — вы были правы относительно вашего друга: этого молодого человека стоит поддержать.

— Если вы так думаете, госпожа принцесса, то не смогли бы вы через его высочество господина принца найти для него какое-нибудь скромное место, — ответил Ротру, понижая голос с таким расчетом, чтобы его могла услышать только г-жа де Конде, — средств у него нет, и, согласитесь, будет досадно, если из-за нехватки нескольких экю такой великолепный гений не разовьется.

— Да уж, господин принц именно тот человек, с которым следует говорить о поэзии! На днях он увидел у меня за ужином господина Шаплена. Он отозвал меня, чтобы сказать уж не помню что, потом вернулся и спросил: "Кстати, кто этот черненький господин, что ужинает с вами?" — "Господин Шаплен", — отвечала я, полагая, что этим все сказано. "А кто такой господин Шаплен?" — "Тот, что создал "Девственницу"". — "Ах, "Девственницу"? Так это скульптор?" Нет, лучше я поговорю о нем с госпожой де Комбале, а она — с кардиналом. Согласится он работать над трагедиями его высокопреосвященства?

— Он согласится на все, лишь бы остаться в Париже. Судите сами: если он создает такие стихи в прокурорской канцелярии, то что же он создаст, оказавшись в мире, где вы королева, а маркиза первый министр?

— Прекрасно, ставьте "Мелиту": она пройдет с успехом и мы все это уладим.

Она величественно протянула Ротру свою прекрасную руку; тот взял ее в свою и стал разглядывать, как бы оценивая ее красоту.

— О чем это вы задумались? — спросила госпожа принцесса.

— Я смотрю, найдется ли на этой руке место устам двух поэтов. Увы, нет: она слишком мала.

— К счастью, — улыбнулась г-жа де Конде, — Господь дал мне их две: одну для вас, другую для того, кого вы назовете.