Красный опричник - [18]

— Интересно, а что помешало осуществить проект? — спросил он, разговаривая сам с собой.

Мысли у Волкова были насчет того, что именно помешало. Однако, он принципиально решил не упоминать о грядущей войне, пока не встретится с фигурой позначительнее майора. Пусть и старшего. Маловата личность для осознания подобных фактов. Вот Сталин — это другое дело. Однако к Вождю всех времен и народов подобраться не так то просто. В идеале, подошел бы и Лаврентий Павлович — узнавал о нем кое-что Волков из архивов Базы на Унтерзонне. Не такая уж это была сучья «Лапа» — сокращение от Лаврентий Павлович. Многие из давно канувших в Лету авторов воспоминаний отзывались о Лаврентии Павловиче как о крепком хозяйственнике, направляемом на самые ответственные «пожарные» участки. И он справлялся. Так что как ни старался Андрей Константинович, а не мог себе вообразить крепкого хозяйственника, рубящего под собой сучья.

Зато гораздо более вероятным казалось ему то, что наши знаменитые переписчики Истории, эти борзописцы и летописцы искусно меняли освещение героев советской античности в связи с генеральной линией партии. Им указывали сверху — они ретушировали. И хрен разберет в девяностом году, что за человек был какой-нибудь Вячеслав Менжинский. Это после трех-четырех смен курса. Вроде и лет прошло не так уж много, но все перепачкано так, словно на картину гениального художника нагадил кот и размазал свои экскременты по всему полотну. Пришли реставраторы, очистили картину, громко браня несчастное животное, но активная химическая среда успела сотворить с раствором необратимое. И гадают после люди: то ли баба с такой рожей считалась в эпоху Декаданса эталоном красоты, то ли что-то случилось с полотном. Но виноват вовсе не кот, а сторож, которому было скучно без домашнего любимца.

— О чем задумались, Андрей Константинович? — поинтересовался Кречко, — небось, о семье своей вспоминаете?

Волков глянул на него. Старший майор госбезопасности устроился поудобнее на своей полке и прикрыл глаза от наслаждения. В вагоне было тепло, но не жарко, рельсы стучали свой, известный всякому путешественнику мотив, а мягкий свет верхнего светильника смягчал резкие черты энкавэдэшника.

— Военный человек, Иван Михайлович, о семье вспоминает в свободное время. А его, обычно, не так уж и много.

— Верно! — согласился Кречко, — но, например, фото моей супруги всегда со мной. Где же мой лопатник? А, вот он, паршивец!

Иван Михайлович достал из портмоне маленький кусочек картона и протянул его Волкову. Тот взял его и вгляделся в миловидное женское лицо.

— Хорошенькая, сказал он.

— А у вас с собой ничего похожего, конечно, нет! — построил утвердительную фразу Кречко, однако его собеседник лишь рассмеялся.

— Да бог с вами, Иван Михайлович! Хватит меня проверять уже… есть, есть конечно же!

Он извлек из внутреннего кармана кителя небольшой бумажник — генералу ее величества Императрицы Российской для денег служил небольшой кошель, крепившийся к поясу мундира. Из бумажника он достал снимок, на котором красовались обе его супруги и он сам — застывший посредине в расслабленной позе.

— Извольте! Только пальцами глянца не касайтесь — смажете.

Кречко буквально выхватил у него фото и ястребиными очами впился в него.

— Цветная! — буквально выдохнул он.

— А какая же еще? У нас везде нынче цветные снимки — даже на паспортах.

— Ну, это уже полная брехня!

— Жаль, с собой документов никаких — я бы вам продемонстрировал. В начале восемнадцатого века как-то больше верят рожам и словам. Лишь выезжающие в Европу имеют себе бумагу с описанием примет подателя. Петруша пытался пачпорт ввести с ежегодной его перерегистрацией, но мы сие дело пресекли.

— Не понимаю. Зачем каждый год паспорт менять? — пожал плечами Кречко.

— А чтобы денежки в казну шли. Армия то у России половину бюджета в самый скромный год съедала. Вот и платил народ сорок видов налога. Ладно, не будем вспоминать об этом — до сих пор тошно. Не представляете, с чем сталкиваться приходилось!

Кречко встал и оперся обеими руками о столешницу. Окно было темным, сквозь него не было видно решительно ничего, но он не вглядывался. Он вдумывался.

— Знаете, Андрей Константинович, ну хоть на куски меня режьте — не получается верить во все эти путешествия во времени и пространстве! Марксизм в это не верит!

— Ну так и не верьте!

— Тогда выходит — шпиён вы, батенька!

— А вы — идиот, любезный Иван Михайлович! Верите в какое-то липовое учение сбрендившего нахрен немца, а то что под рукой — замечать не желаете. Боитесь, как бы крышу ветром не унесло?

— Какую крышу? — не понял Кречко. На «идиота» он не обиделся, так как допускал в полемике известный перекал спиралей нравственности.

— Выражение такое. Крыша — это синоним сознания, рассудка.

— Странные у вас там синонимы. Давайте лучше в вагон-ресторан сходим, водочки накатим. Сносит меня что-то, в голове не укладывается эта ваша концепция Мироздания. Кстати, товарищ Волков, а почему вы не пьянеете, как все нормальные люди? Что-то не замечал, а уж за столом нам раза три сиживать приходилось.

— Организм моментально разлагает спирт на составляющие.