Красный гаолян - [104]

Чёрный гроб ханьлиньского академика стоял на четырёх низких табуретках, словно огромный корабль, причаливший к берегу. При виде этой махины сердца носильщиков забились так, словно в груди кто-то ударял в гонг и бил в барабаны. Дедушка снял со спины тонкую, но очень прочную корабельную верёвку, сплетённую из самой качественной пеньки, и пропустил под днищем гроба. На концах у верёвки были прикреплены две петли из грубого белого полотна. Носильщики привязали к ней несколько десятков мокрых белых тряпок, выстроились в два ряда по обе стороны от гроба, после чего дружно ухватились за верёвку.

Цао Второй поднял гонг — дон-н-н-н! — звук вышел каким-то надтреснутым. Дедушка присел у переднего конца гроба — это место было самым опасным, самым важным и самым ответственным. Поскольку передний конец гроба, похожий на нос корабля, очень сильно задирался, то дедушка не мог выпрямить спину, и грубая верёвка врезалась в шею и плечи. Он ещё и встать-то не успел, а уже почувствовал всю тяжесть гроба.

Цао Второй трижды ударил в гонг, а потом заорал что есть мочи:

— Встаём!

Дедушка услышал три удара гонга, задержал дыхание, потом всю силу сосредоточил в коленях, а после команды Цао Второго, словно в тумане, сделал рывок, высвобождая эту силу. Дедушка представлял, что гроб с телом старого ханьлиньского академика уже оторвался от земли и плывёт, словно пароход, в клубах дыма от благовоний, однако фантазии тут же разбились об ощущение, что его зад резко прижали к квадратной керамической плитке на полу, и от резкой боли в хребте.

Цао Второй чуть было не упал в обморок. Он видел, что огромный гроб не сдвинулся с места, как гигантское дерево, пустившее корни, а его ребята, словно стайка воробышков, с размаху врезавшихся в стекло, попадали на землю, их лица из бледно-красных стали от натуги чёрно-фиолетовыми, а потом серовато-белыми, как лишённый цвета мочевой пузырь свиньи. Он понял, что дело плохо. Спектакль не удался! Даже полный сил и энергии Юй Чжаньао сидит на полу с помертвевшим лицом, как женщина, потерявшая дитя. Стало ясно, что этот спектакль закончится полным провалом.

Дедушка словно бы услышал, как старый ханьлиньский академик насмехается над ним, лёжа в подвижной ртути. Весь род Ци — и покойник, и его живые потомки — умели лишь холодно усмехаться, поскольку обычный смех был им недоступен. Сильная обида, злость на эту махину и страх смерти, вызванный мучительной болью в позвоночнике, слились в единый мутный поток и с силой ударили в сердце.

— Братцы… — причитал Цао Второй. — Братцы… не ради меня… ради дунбэйского Гаоми… надо его вынести…

Цао укусил себя за подушечку среднего пальца, из раны, пульсируя, полилась чёрная кровь, и он пронзительно закричал:

— Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми!

Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков.

В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды.

Дедушка не знал, что гроб приподнялся. Его лицо стало мертвенно-бледны, как у покойника, он чувствовал лишь, как петля из грубого полотна впилась в горло, сломав ключицу, а позвонки, изначально напоминавшие засахаренные ягоды боярышника, нанизанные на палочку, с такой силой прижались друг к другу, что превратились в упаковку прессованных хлопьев из этих ягод.[111] Он не мог распрямить спину, разочарование всего на долю секунды подорвало волю, и ноги потихоньку подогнулись, как расплавленное железо.

Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу.

Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину.

Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры.

Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток…

Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета.

Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови…

Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого…