Красный бык - [4]

- В вас есть что-то от неудавшегося поэта,- сказал Холодов откровенно и жестко.- Вы ведь никем не стали, никем! Вы ведь ничто?!

Старик сгорбился, возбуждение, с которым он философствовал, пропало, он помолчал, внимательно глядя в лицо Холодову, с трудом встал и возразил:

- Почему же? Стал. Алкоголиком!

- Гад старик, ядовитейшая скотина,- Холодов дрожал от злости, а Подгорбунский, медленно шаркая ногами, уходил по длинному коридору.Хорошо, что его переехало, как собаку! Желудь, тоже мне! Ведь Курнышев называл его наглядным пособием, чтобы убеждаться, каждый раз видя его, что лучше быть сто раз подлецом, чем один раз покойником.

Холодов захлебывался мыслями, но не мог побороть ощущения, что секрет его существования, секрет козы на веревке, принцип бездны - все, все это известно Подгорбунскому, что Подгорбун-ский только спросил: "Ты там хочешь оставаться? Не советую, не надо!" А когда Холодов истерично подтвердил свое непременное желание оставаться при своих секретах и принципах, Подгорбунский ушел. Ушел, шаркая ногами по длинному коридору.

И исчезла возможность выбраться из колодца.

И до слез стало обидно, что земля разверзлась.

Обида росла и толкала на смешные поступки, но доставляла ничтожные радости, заменявшие те затаенные удовольствия, которые он в пору надежд и открытия бездны и козы на веревке извлекал из сознания своей сверхчеловечности. Все чаще случались фальцетные выкрики, приливы бессильной ярости.

В прошлом году несколько сотрудников, в том числе и "молокосос", поехали на международ-ную конференцию. Перед отъездом "молокосос" разговаривал с Холодовым в коридоре, куда из уважения к женщинам выходил курить свою трубку. Холодов тогда близко смотрел в лицо начальника и не без удовольствия отметил и нездоровый цвет лица и мешки под глазами, он слышал резкий четкий говор и в то же время успевал думать про себя, что начальничек-то недолго протянет, может быть, у него рак или печень какая-нибудь неизлечимая, цирроз, а почему бы и нет? Не может ли он, Холодов, отложить на месяц свой отпуск и поисполнять обязанности руководителя лаборатории, собственно говоря, проследить за лаборантками, потому что научные сотрудники и сами работают, как заведенные часы. Тут начальник упомянул и старшинство Холодова и опытность, упомянул своим резким голосом в высшей степени доброжелательно и дружелюбно. Тогда-то обида доказала, что она есть нечто такое, ради чего и живет теперь Холодов. Она сладко толкнулась внутри, заставив сердце сжаться в каком-то щемящем блаженст-ве стыдного и болезненного удовлетворения, и устами Холодова крикнула фальцетом:

- У лошади устали ноги! Она пойдет в стойло! Имеет она право месяц простоять в стойле?!

Начальник не ожидал такой реакции, из его трубки даже просыпался огонь.

- Сумасшедший! - сказал начальник.

Тот отпуск Холодов проболел. Болел с бюллетенем на руках. Он странно болел тогда: по двадцать часов спал, и ему по двадцать часов снились кошмары.

Сон мешался с запахом шляпы, с соломинкой, которая колола шею, и весь был пронизан жарким, удушливым звоном бесконечных кузнечиков; кузнечики затягивали его паутиной, заматывали, укатывали в липкий кокон. В коконе Холодов был огромен и страшен самому себе. Хотелось вырваться, но не было сил.

Бык лежал в ельнике. Утром, на самом рассвете, он вышел оттуда, прошел по болоту, где между высоких кочек стояли окна темной холодной воды, а на грязи разъезжались копыта, потом через чахлый березняк на склоне и вдоль склона, через поляну со стогами сена спустился к озеру. У озера он дождался солнца и пошел к деревне. Бекасы вылетали из-под ног, когда он едва не наступал на них. Не доходя до деревни, он встал на выгоне и, не решаясь щипать траву, влажную от росы, ждал; а когда стадо показалось у фермы, он повернул обратно и побрел в ельник. Он еще походил по поляне и выдернул несколько пучков сена из стога, но жевать не стал, а так и ронял, не жуя. Вырывал и ронял себе под ноги.

Стало тепло, и на рану, на засохшую кровь налетели мухи, и он, прихрамывая, махая хвостом, побежал от них в ельник. На болоте за ним поднялась туча комаров, и он побежал еще быстрее. Каждый шаг отдавал болью, непривычной и пугающей.

В ельник он ворвался с разгона, плотная стена смолистых ветвей пропустила его и укрыла в сырой душистой темноте. Бык двигался через миллионы легких, успокаивающих уколов, сквозь живую массу еловых лап, и они оглаживали скользкой прохладой его бока, грудь, брюхо, как будто он погружался в их толщу, а не входил, будто заныривал в эту смолистую глубину.

Шел он к тому месту, где пролежал прошлую ночь. Мухи и комары тут не мучали его, а клещей он не чувствовал, хоть и много их было в ельнике. Он набрался клещей еще вчера, когда нашел этот ельник и бродил по нему, испуганный и дрожащий после погони и выстрела. Вчераш-ние уже разбухли, темными катышками они скопились в пахах и на брюхе, за ушами; они напива-лись и потом отваливались, а с ветвей сыпались другие, мелкие и плоские - голодные. Но в ельнике было тихо и прохладно, и холодный мох утишал боль от раны. И пусто было. Только однажды большой стаей прокатились по нему синицы; попискивая, сновали они по веткам, а потом и синиц не стало.