Красные ворота - [15]

— Прости, старшой, вырвалось невзначай, — Генка не очень смутился. — А вообще стоит. Может, с ходу и выйдет. Договориться надо со всеми — без перебежек так без перебежек! Чтоб только раненый имел право залечь, ну и… убитый, конечно…

— Разумеется, только так, — подтвердил Ширшов.

— Сколько до деревни, комбат? Метров восемьсот?

— Даже чуть меньше.

— Пробежим, где наша не пропадала! — резанул ладонью воздух Генка.

— Ну, что же… — поднялся комбат. — Пойдемте со мной, капитан.

— Есть, — вытянулся Ширшов.

Когда комбат с Ширшовым вышли из землянки, Генка продолжил:

— Такое по мне. Либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Соображает штабник все-таки. А ты как смотришь? — спросил он Володьку.

— Другого-то нету!

Тут подал голос пятый, и они увидели полноватое, обрюзгшее лицо подполковника.

— Чернов, — представился он. — Я слышал предложение капитана. Мне, конечно, трудновато будет без перебежек, мотор уже не тот, но, думаю, можно надеяться на успех. Главное — надежда… — он завернул цигарку и закурил.

Некоторое время все молчали… Вадим занялся печкой, ломал ветки сушняка и подкладывал в огонь. Генка вынул кисет, подвинулся к Володьке.

— Закуривай, — предложил он. — Тебя Володькой звать?

Володька кивнул.

— Просьба к тебе, Владимир. Вот я тут адресок нашей части нацарапал… В случае чего отпишешь Галке, что очень сожалел Генка Атласов о случившемся, что просит простить… Ну и что искупил кровью, жизнью своей молодой. Отпишешь?

— Отпишу, если…

— Не думай об этом! Я и сам надеюсь, что не прибьют, но… на всякий случай. Галине Велиховой. Разобрал, что я нацарапал?

— Разобрал.

— Понимаешь, врал я вам, что она с комполка путалась… Слухи, конечно, ходили. Я верил и не верил. Сейчас почему-то понял, брехня это была. А что нажаловалась на меня, так на грубость обиделась… Пьяный же я был, не соображал… Отпиши еще, Володимир, что, ежели в живых останусь… женюсь на ней, искуплю грех…

— Ну, ты это сам, раз живой останешься, — не мог не улыбнуться Володька.

— Да, верно, заговорился… Отпиши, что любовь у меня была, вот и все. — Генка задумался, потом встряхнулся: — А чего я хороню себя прежде времени?

— Не знаю.

— Вообще-то вроде как в психическую пойдем.

— Как в психическую?! — встрепенулся Вадим.

Угадал Володька, что закрутились перед глазами младшего лейтенанта кадры из «Чапаева», в которых шагают каппелевцы… Нет, не так они пойдут. Они побегут, рассыпавшись редкой цепью, и бегом, бегом, что есть мочи, не останавливаясь ни на секунду, скорей, скорей к той деревне, где их ждет рукопашная… Володька ощутил знакомое противное посасывание где-то под ложечкой, тянущееся снизу и постепенно подкатывающееся к сердцу, наполнявшее холодком, неизбывное состояние перед боем, от которого не избавиться, видно, до самого конца войны.

— Да, как в психическую, — повторил Атласов, а потом, махнув рукой, сказал тоже знакомые, неизбежные слова, которыми всегда успокаивали они себя перед боем: — Была не была!..

~~~

Володьке назначили физиотерапию, и через день ходил он в поликлинику на процедуры… Случайно столкнулся с врачом, делавшим ему перевязки во время отпуска, хотел проскользнуть мимо, но тот узнал Володьку и остановил. Врач постарел, был очень худ, и по запавшим глазам, по выражению их понял Володька, что сын его не вернулся.

— Очень рад, очень рад… — говорил он, пожимая Володьке руку. — А это ваше ранение… Это ничего. Если хорошо сделали операцию, то нервы восстановятся. Массаж вам делают?

Володька кивнул.

— Делайте и сами. Нельзя допустить атрофии. А потом, когда появятся движения, упражняйте руку… — помолчав, он спросил: — Будете продолжать учебу в институте?

— Наверно…

— Почему так неуверенно?

— Не знаю… — пожал плечами Володька.

— Ну, желаю вам всего хорошего, — врач пожал руку и отошел неровной, усталой походкой.

Володька посмотрел ему вслед и тяжело вздохнул.

Из поликлиники Володька всегда шел по Сретенке и проходил до бульвара, потом обратно, надеясь повстречать кого-то из школьных ребят или из дальневосточных однополчан. Своих, ржевских, он встретить не надеялся — знал, что после того, как попал в штрафной, бригада начала тяжелейшие наступательные бои.

Каждый раз, проходя мимо телефона-автомата, он приостанавливался, нашаривал в кармане гривенник и… не заходил в кабину. Что удерживало его от звонка Тоне, он и сам толком не знал… Какая-то натянутость началась с того, что Володька очень долго не писал, находясь в штрафбате, а потом неумело врал, объясняя свое молчание разными причинами. Кстати, о штрафном он не писал и матери, которая не знает об этом до сих пор.

Тоня, почувствовав неладное, забросала его встревоженными письмами. На них тоже Володька ничего вразумительного не смог ответить. Вообще-то после всего случившегося с Юлькой и с ним Москва сорок второго года, Тоня и ее квартира на Пироговке подернулись таким плотным туманом, что стали казаться ему каким-то сном, бесконечно далеким от его сегодняшних дней под Невелем, где он в новой стрелковой части безуспешно атаковал со своей ротой безымянную высоту, которую надо было — как всегда на войне! — во что бы то ни стало взять, хоть кровь из носа.