Красное и черное - [48]

— Будьте вы прокляты, убійцы!

Порфирій Ивановичъ повернулся и быстро побѣжалъ обратно по улицѣ съ трупомъ своей дочери въ объятіяхъ.

Сенька сдѣлалъ ему вдогонку нѣсколько шаговъ, потомъ передумалъ, повернулся назадъ и пошелъ по тротуару. Онъ обогнулъ роковой уголъ и медленно пошелъ навстрѣчу драгунскимъ ружьямъ. Ему теперь было все равно, хотя бы получить цѣлый залпъ, прямо въ грудь.

Но на этотъ разъ драгуны не стрѣляли, быть можетъ, удивленные дерзостью мальчика. Сенька спокойно дошелъ до второго ружья, нагнулся, поднялъ его, потомъ повернулся, взошелъ на крыльцо и вмѣстѣ съ ружьемъ скрылся въ двери того дома, гдѣ засѣли дружинники.

ПО ГУБЕРНІИ БЕЗПОКОЙНОЙ

Сельскому сходу села Ивановки Второй, Балашевскаго уѣзда Саратовской губерніи, съ любовью посвящаетъ авторъ.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Девять мѣсяцевъ тому назадъ, въ разгаръ осени и наперекоръ стихіямъ, началась русская весна. Она явилась не въ естественной смѣнѣ явленій природы, но возникла въ глубинѣ человѣческихъ сердецъ и вырвалась наружу порывомъ бури, освѣжившимъ духоту жизни и мракъ угнетенія. За эти немногіе мѣсяцы наша страна пережила больше, чѣмъ за предшествовавшее сорокалѣтіе. Послѣ того стихіи русской жизни перестали совпадать между собою. Такимъ образомъ, путешествуя по Волгѣ въ серединѣ текущаго лѣта, я убѣдился, что на Волгѣ ледоходъ, — бурное стремленіе мыслей и страстей, растущія волны огромнаго общественнаго движенія.

Русскія воды играютъ, и бурное солнце лучится въ ихъ брызгахъ, какъ радуга на водопадѣ. Россія мѣняетъ оболочку, какъ исполинская змѣя, сорокъ лѣтъ проспавшая подъ холоднымъ камнемъ произвола, и ея новая кожа, еще измятая и непрочная, уже цвѣтетъ и блещетъ живымъ переливомъ красокъ.

Путешествіе мое совершалось не безъ препятствій. Въ началѣ іюня въ городѣ Костромѣ, возвращаясь ночью изъ клуба, я встрѣтилъ членовъ мѣстной черной сотни, вооруженныхъ длиннѣйшими палками, выше человѣческаго роста, и шествовавшихъ рука объ руку съ форменными чинами. Ночная дѣятельность этой соединенной эскадры послужила поводомъ къ производству строгаго слѣдствія… надъ избитыми. Въ началѣ іюля въ селеніи Ивановкѣ-Второй я попалъ въ плѣнъ къ приставу Сахарову и былъ отправленъ въ городъ Балашовъ въ приложеніи къ казенному пакету и усиленному полицейскому конвою, вооруженному нагайками.

Кстати сказать, за пятнадцать лѣтъ моего скитальчества со мной никогда не было подобнаго приключенія, — ни въ дикихъ чукотскихъ стойбищахъ, ни въ уединенныхъ поселкахъ азіатскихъ эскимосовъ, ни въ одной мелкой деревушкѣ Японіи, гдѣ я путешествовалъ за два года до войны, когда Абаза и Безобразовъ еще не научили ея населеніе смотрѣть на русскихъ съ недовѣріемъ и враждой.

Но препятствія только разжигаютъ охоту путешественниковъ, и я напередъ каюсь, что, не взирая на всѣ увѣщанія саратовской полиціи, могу и впредь впасть въ тотъ же грѣхъ. Запретный плодъ сладокъ, и слишкомъ сильно желаніе проникнуть въ огражденный кругъ русскихъ деревень и уловить загадку возникающихъ тамъ настроеній. Я не могу также забыть, что, по справедливому выраженію одного знакомаго слесаря въ Маріинской больницѣ въ день 9-го января текущаго года, «улицы и дороги назначены для свободнаго движенія публики, а не для военныхъ атакъ».

Какъ бы то ни было, въ промежуткѣ между Костромой и балашовскимъ приставомъ я видѣлъ много интересныхъ, даже необычайныхъ явленій.

Въ городѣ Нижнемъ, во время забастовки извозчиковъ, на Нѣмецкой площади каждый день собиралось народное вѣче. Представитель извозчичьяго комитета становился въ срединѣ и, заложивъ полы кафтана за поясъ, произносилъ пламенную рѣчь о всеобщемъ избирательномъ правѣ. Онъ цитировалъ Четьи-Минеи и Некрасова, какую-то Заволжскую Тріодь и «Буревѣстника» Горькаго. Онъ называлъ бюрократію вавилонской блудницей. — «Отъ воскрылій ея одежды не останется лоскута на землѣ».

— Все мѣняется, — восклицалъ онъ вдохновенно, — новый свѣтъ, новая заря восходитъ надъ родиной.

И, окончательно наэлектризовавъ толпу, онъ поворачивался ко мнѣ и конфиденціально сообщалъ: — «Довольно на сегодня. Я имъ далъ хорошую зажигалку».

Въ Сормовѣ каждый вечеръ собирались митинги рабочихъ, привлекавшіе нѣсколько тысячъ человѣкъ. Они происходили правильно, восемь разъ въ недѣлю, ибо по воскресеньямъ было два митинга, — утренній и вечерній. Приходили мужчины и женщины; старухи приносили съ собой чулки; матери приводили дѣтей. Толпа разсаживалась въ большой кругъ, — выбирала предсѣдателя и открывала рѣчи и пренія. Безбоязненно произносились самыя дерзкія слова, провозглашались «крѣпкіе» лозунги, и ничего ужаснаго не происходило: солнце не тускнѣло, завѣса въ храмѣ не раздиралась, и даже полицейскій участокъ оставался на своемъ мѣстѣ, а на крылечкѣ передъ нимъ сидѣли казаки и мирно лущили сѣмечки. Ибо бюрократическая стѣна повсюду дала трещины и для ежедневной свалки не хватаетъ казацкаго рвенія.

Я былъ на этихъ митингахъ и даже, ужасно сказать, и самъ говорилъ рѣчи, ибо я тоже человѣкъ, и ничто человѣческое мнѣ не чуждо. И вмѣстѣ съ другими я отвергъ старое правило о томъ, что языкъ данъ намъ для того, чтобы скрывать свои мысли и молчать, и призналъ новую и весьма простую истину, что для пользованія свободой слова слѣдуетъ только открыть ротъ и заговорить…