Красное и черное - [29]

— Развѣ мы люди, — говорилъ одинъ, ударяя ладонью по столу, — мы какія то вещи безчувственныя. Ниже насъ человѣка нѣтъ.

— Буде, — унималъ другой. — Наливай рюмку!

— Нѣтъ, постой! — не унимался первый. — Подати съ кого берутъ, — съ простого народу?

— Перестань, Ваня, — уговаривалъ его товарищъ, очевидно настроенный спокойнѣе. Но Ваня не слушалъ уговоровъ.

— Накладываютъ намъ по шеѣ, — говорилъ онъ сердито, — трещитъ загривокъ.

— Нѣтъ, ты скажи, — спрашивалъ онъ грозно. — Кто проигралъ японскую войну? Чья неустойка, зачѣмъ до конца не дрались?..

— Знаешь, — продолжалъ онъ зловѣщимъ тономъ, — теперь господа бунтуютъ. А если черный народъ содвинется, съ тѣми не сладить.

За другимъ столомъ прямо ругались. Нападалъ мужчина лѣтъ сорока, тощій и злой, въ картузѣ и короткомъ пальто, подвязанномъ веревкой. Напротивъ него сидѣлъ молодой малый въ барашковой шапкѣ и пальто со смушковымъ воротникомъ.

— Вы, черти! — запальчиво кричалъ картузъ. — Вамъ хорошо бунтовать. Ты, небось, одинокій, въ новыхъ пальтахъ щеголяешь, дѣвкамъ отдаешь. Видишь, рожа какая гладкая. А у меня шестеро дѣтей. Чѣмъ я ихъ кормить стану?

Онъ видимо былъ выпивши и во хмѣлю неспокоенъ. Малый въ смушковомъ пальто былъ, напротивъ того, совершенно трезвъ и защищалъ свои взгляды настойчиво, но сдержанно.

— Развѣ мы бунтуемъ? — говорилъ онъ. — Бунтуютъ хулиганы, которые стекла бьютъ и людей грабятъ. А мы хотимъ хорошаго, а не плохого. Не безпорядку, а настоящаго порядку.

За третьимъ столомъ шелъ разговоръ о равноправіи инородцевъ.

— Кто мутитъ? — восклицалъ грузный мужчина въ поддевкѣ и сапогахъ бутылками. — Знаемъ мы.

— Кто требоваетъ? Еврейскія права, это къ чому сходственно? У нихъ все начальство купленное. Но здѣсь Москва, а не Бердичевъ, здѣсь святыни православныя, здѣсь обожгутся.

— О, Господи, — продолжалъ онъ снова, впадая въ меланхолическій тонъ. — Все мутится, все шатается. Евреи бунтуютъ, армяне бунтуютъ. Валдаманы, и тѣ не повинуются, — (онъ видимо хотѣлъ сказать: молдаване), — всѣхъ сортовъ, всѣ націи. А зачѣмъ, я не понимаю.

— Нѣтъ, мой сказъ: бей всякую націю по мордѣ! — выкрикнулъ онъ снова, вращая глазами.

Сенька невольно прислушивался къ этимъ необычайнымъ рѣчамъ. Слова: бунтъ, бунтуютъ въ послѣднее время стали все чаще и чаще звучать даже въ атмосферѣ грязныхъ ночлежекъ рынка.

— Кто бунтуетъ? — спрашивалъ себя Сенька. — Конечно, господа бунтуютъ противъ простого народа. Стало быть простому народу надо содвинуться противъ господъ.

— А какіе господа? — подумалъ Сенька, и передъ его глазами какъ будто проплылъ рядъ прохожихъ мужчинъ и женщинъ, въ суконныхъ шубахъ и хорошихъ мѣховыхъ шапкахъ. Рядъ былъ огромный, безъ конца. Иные изъ нихъ подавали Сенькѣ милостыню, но большая часть проходила мимо, заложивъ руки въ карманы. Сердце Сеньки сжалось холодной злобой и враждой. Онъ вспомнилъ веселаго студента, давшаго ему двугривенный, и злоба его вспыхнула съ новой силой.

— Чтобъ вамъ всѣмъ передохнуть, — выругался онъ и всталъ изъ-за стола.

— Пойти опять на Моховую, — сказалъ онъ себѣ, выходя изъ трактира, — на то же счастье.

И онъ подумалъ, что хорошо было бы встрѣтить другого добраго прохожаго, который далъ бы ему новый двугривенный.

На улицѣ темнѣло. Всѣ лавки были закрыты и многія окна даже забиты досками для охраны стеколъ. Фонарей не было, но народу было попрежнему много.

Пройдя нѣсколько кварталовъ Сенька замѣтилъ, что народъ этотъ какой то особенный и что онъ движется почти весь въ одномъ и томъ же направленіи. На Моховой это движеніе опредѣлилось яснѣе.

— Это и есть забастовщики, — внезапно сообразилъ Сенька, — а идутъ они къ университету.

Сенька пошелъ вслѣдъ за другими, не безъ любопытства разглядывая своихъ таинственныхъ сосѣдей. Таинственные забастовщики не имѣли въ себѣ ничего страшнаго, но Сенька присматривался къ нимъ и никакъ не могъ рѣшить, что это за порода. Господа не господа. Одежа сѣрая, все больше картузы, высокіе сапоги, рубахи косоворотки и руки большія, грубыя. А для «простого народа» одѣты слишкомъ чисто и выглядятъ черезчуръ чинно.

— Какъ будто все табельщики или мастера, — подумалъ Сенька. Но мастера, какъ извѣстно, бываютъ больше пожилые, а здѣсь замѣтно преобладала молодежь, юноши, даже подростки, молодыя дѣвушки въ черныхъ платьяхъ. Они оживленно разговаривали и весело перекликались изъ группы въ группу.

Было, впрочемъ, не мало и болѣе возмужалыхъ, отцовъ семейства, съ суровыми лицами, на которыхъ время и заботы наложили глубокіе слѣды. Эти шли въ одиночку и не говорили, а о чемъ то глубоко думали, каждый про себя.

Стариковъ было мало и они больше жались сторонкой, какъ будто хотѣли пропустить мимо человѣческую волну и остаться сзади.

Предъ университетомъ была почти давка. Два человѣческихъ потока приливали справа и слѣва, встрѣчались у воротъ и вливались внутрь. Нигдѣ не было видно полиціи, или казаковъ, или какой бы то ни было охраны. Впрочемъ, и Сенька совсѣмъ забылъ объ охранѣ. Какое то настроеніе непонятное, но сильное, какъ будто сообщилось ему отъ этой текущей толпы и несло его впередъ. Любопытство мучило его. Ему непремѣнно хотѣлось пройти внутрь и узнать, о чемъ будутъ говорить эти люди и для чего они собрались къ этому огромному и мрачному зданію, похожему на крѣпость и принадлежащему сугубымъ крамольникамъ-студентамъ.