Красная волчица - [74]

Ночь была длинная и беспокойная. Только сомкнет дед веки, а перед глазами табуны оленей. До сна ли тут? Поднимется, подбросит дров в печку, закурит. Не утерпел, вышел на охоту затемно. Олени на ночь к гольцу уходят: в горах теплее. Да и ветер там дует в одну сторону, легче хищника учуять. Пришел он к перевалу и в утренних сумерках еще издали увидел пробитую в снегу тропу. Сел от нее в нескольких саженях. Вскоре из-за гольца показалось солнце и залило розовым потоком света его вершину. Минуту спустя все вокруг искрилось неяркой синью.

Дед Корней не столько услышал, сколько почувствовал всем телом вздох. Поднял взгляд: на перевале стоял дикий олень и смотрел вдаль. Голова вскинута, над ней, точно обломки сучьев, молодые рога. Широкая темно-серая грудь. Тонкие сильные ноги. За ним вдоль тропы замерли важенки.

Гулко застучало сердце деда Корнея. Откуда и силы взялись. Так, наверное, чувствует себя старый согжой, когда бросается в последнюю смертную схватку с молодым соперником. Вскинул ружье. Утреннюю тишину вспугнул выстрел. Олень вздыбился, перебрал передними ногами и рухнул в снег. Важенки вздрогнули, метнулись в стороны и, ломая кустарник, скрылись в лесу.

Дед Корней, утопая в снегу, подбрел к оленю. Зверь бил ногами и громко стонал. Дед Корней воткнул в снег ружье, дрожащими руками достал нож и склонился над быком, чтобы прекратить его мучения. Только прикоснулся ножом к горлу, олень вздрогнул и вскочил. Дед Корней кубарем улетел в снег. Выбрался, олень стоит в нескольких шагах. Бока его вздымались, из ноздрей падали капли крови. «Где ружье?» — спохватился дед. Он подошел к месту, где лежал олень. Порылся в снегу и нашел: ствол отдельно, — приклад отдельно.

— Вот ядрена-матрена. Что же я с тобой робить буду? Нож потерял, пальму на сидьбе оставил.

Умными печальными глазами смотрел олень на охотника. Взгляд их словно говорил: «Погоди, старик, не торопи меня со смертью, дай взглянуть еще хоть раз на эти горы. Каждую осень, когда первые морозы касались земли, я приводил важенок к скалам. На мой зов приходили согжои. От стука рогов стонали горы, от топота копыт вздрагивала земля. А потом победителем я уводил важенок к гольцам, в поднебесную высь. Горный воздух кружил голову, наливал мускулы силой. И я снова рвался в бой. И в битве находил сладость жизни. Это были славные годы, полные тревог и привольной жизни».

Жалость невольно скребанула душу деда Корнея. Ведь и его родила тайга, он был сыном ее. И как же она останется без него и без этого оленя?

— Что уставился? Шагай, ляд с тобой. Погляди на своих важенок. Может, еще оклемаешься. А мне уж больше не встречаться с тобой. — Дед Корней сокрушенно махнул рукой, сбил с колодины снег, сел и раскурил трубку. На душе было холодно, точно олень взглядом погасил последнюю искру в сердце.

Олень поднял голову и затрубил. Но из пасти вырвался стон. Спотыкаясь, он побрел к гольцу. Дед Корней печально смотрел ему вслед.

«Много я за свою жизнь спромышлял зверей, но зря не губил, — оправдывался перед собой дед Корней. — Кабы не нужда, так и тебя бы не тронул. Нет, совесть моя чиста. Брал я у тайги только то, что было необходимо. Спасибо тебе, что ты меня кормила, давала мне жизнь. А теперь прощай…»

Дед Корней поднялся, подержал в руках обломки ружья, потом разжал заскорузлые пальцы, обломки провалились в снег.

— Вот и все, — вздохнул дед Корней и побрел к ели, где утром сидел в засаде. Надел лыжи, взял пальму и пошагал к зимовью. Тело старого охотника спеленала усталость.

От зимовья набросило дымок. «Кто-то пришел», — безразлично подумал дед Корней. Таежная жизнь теперь для него стала недоступной, а это значило, умер мир.

Встретил деда Корнея Сема.

— Что, дедушка, такой сумрачный? Я стрельбу слышал. Мимо настрелял? А ружье где?

Дед Корней только спросил:

— Чай сварил?

— Горячий еще.

Дед молча выпил чашку и закурил.

— Зверь, а глядит, как человек. Всю душу перевернул.

— О чем это ты?

— Да так. Кончилась моя тропа.

Хоть и разрешил Лесной владыка отказаться Ятоке от духов, все-таки в душе она побаивалась, а вдруг не так поняла. Возьмет да и накажет. Но проходили дни, и ничего не случалось. Эвенки по-прежнему охотились, пасли оленей. Только в одном была перемена: люди повеселели, стали разговорчивей, чаще на стойбище звучал смех. В каждом чуме было что поесть. Да и к Ятоке стали относиться по-другому, приносили ей угощенья, делились с ней своими немудреными радостями. Успокоилась Ятока.

Как-то к ней зашел Кучум, сел у печки, закурил.

— Как теперь жить думаешь? — спросил он.

— Буду охотиться, пасти оленей. Все делать буду.

— Это хорошо. Однако одной худо жить. Замуж надо идти.

— Жениха нашел?

— Найдем. Кочевать в летние пастбища будем, на Холодную реку зайдем.

— Зачем мне жених? Василия люблю.

— За него пойдешь, как жить будешь? Русскую работу не умеешь делать. Тебе худо будет. Василию худо. Совсем жизнь худой сделаете.

— Правду говоришь.

— Вот и подумай. — Кучум ушел.

«Ничего не знает Кучум. Скоро у меня охотник родится. Вдвоем будем. Василий в гости приходить будет. Вот и совсем много нас». Ятока прислушалась к ребенку, что настойчивыми толчками напоминал о себе.