Красная волчица - [50]

А Татьяна Даниловна уже запевает новую:

За горами, за горами синими,

Где орлы тревожат тишину,

На тропе оленьей ранним утром

Я тебя, девчонка, обниму.

Подарю тебе я все цветы лесные,

Угощу прохладной ключевой водой,

Уведу тебя я в рощи золотые,

Где ночует месяц молодой.

Я из зорь дворец тебе построю,

Я из радуг платье подарю,

От морозов я тебя согрею,

От беды тебя я сберегу.

Думает свои грустные думы дед Корней. Когда-то и он хаживал на оленьи тропы.

В избу вошел Сережка Круглов, брат Максима. Он в оленьей парке, в мохнатой лисьей шапке, под мышкой «Букварь». Поздоровался, стал раздеваться.

— Вот и учитель к нам пришел, — улыбнулась Мария Семеновна.

Бабы оставили прялки, рукоделие и сгрудились вокруг стола. У каждой лист бумаги. Дед Корней положил на табурет свою тетрадку. Сережка поставил у стены на лавку черную доску из фанеры и достал из кармана кусочек мела.

— Мы сейчас повторим, как пишется фамилия Воронов.

— Ядрена-матрена, — ругается дед Корней. — Не ту гумагу прихватил.

— Корнеюшка, тебе-то на что учиться? — спросила Домна Мироновна.

— Может, тебе письмо про любовь сочинить хочу, — отрезал сердито дед.

Бабы засмеялись, а Домна Мироновна обиженно поджала губы.

— Внимание, товарищи, — стараясь подражать Поморову, серьезно говорит Сережка. — У нас теперь народное государство. И грамота всем нужна. И ты, бабушка Домна, тоже садитесь за стол.

— Что ты, Сережа, на старости-то лет людей смешить, — замазала руками Домна Мироновна. — На том свете, поди, и такую примут.

— А может, — вмешалась в разговор Татьяна Даниловна, — бог возьмет да и не примет. Скажет, в коммунизме жила, а грамоте не разумеешь. Пошла отсюдова.

— Ох, греховодница, — выговаривает Татьяне Даниловне Домна Мироновна.

Сережка писал на доске буквы. Дед Корней потел у печки. Нарисует каракулю, и с той стороны посмотрит, и с этой. Силится уразуметь, что значит, и никак не может. Фамилия Вороновых вроде ладная, а начинается с такой буквы, будто две краюхи хлеба положили одну на другую и разрезали пополам. И почему она так называется — «В», один лешак знает. Пока дед Корней так размышлял, Сережка на доске другое слово написал.

— Матвеевка. Это название нашей деревни.

Опять ломает голову дед Корней. Он по еле заметной вмятине в земле определит, какой и куда зверь прошел, а тут вот заело, хоть плачь: никак не может отличить букву от буквы.

Дед Корней встал и подошел к столу. Рисуют бабы буквы, пыхтят. Ладно у них получается. Тетя Глаша по складам чтение ведет, тянет, будто запеть силится.

— Сережа, — тетя Глаша покосилась на старика, — а дед Корней подглядывает.

Бабы засмеялись. Дед Корней смущенно хмыкнул, сунул трубку в карман и потрусил к печке. Зло кипело в его душе. Не чертово ли племя эти бабы, ругался про себя дед. Наградил их бог языком хуже колючки. Врут люди, что из ребра Адамова произвел баб на свет всевышний. Не могло такого наказания получиться. Разве то ребро болящее было, а потому крен на язык дало. Опять же страдания от их языка нам, мужикам, принимать приходится. Выходит, промашку дал бог. Против себя зло учинил. Поди, с похмелья эти дела проделывал. У меня с похмелья, особо когда бражки лишку хвачу, тоже помутнение бывает. Один раз на охоту пошел, залаяли собаки сохатого, хвать, а ружья-то нету. Вдругорядь поплыл рыбачить, а сети дома забыл.

Отыскав причину ошибки бога, дед успокоился и снова стал писать. Но тут бабы учуяли запах паленины.

— Что-то горит, бабоньки, — встревожилась Татьяна Даниловна.

И дед Корней учуял паленину. Все забегали по избе. Грешили на девочек: нечаянно уронили уголек от лучины, вот что-то и загорело. Обшарили всю избу, но огня не нашли.

— Может, потолок у трубы загорелся?

Дед Корней вышел в сени, по лестнице на вышку забрался. Осмотрел потолок возле трубы, крышу. Нет огня. Вернулся в избу, ломает голову, что могло загореть.

Пожар обнаружила тетя Глаша. Ткнула Татьяну Даниловну в бок и показала на деда Корнея. А у него из кармана волнами выплывал дым. Бабы замерли. Дед Корней крутил головой. Вот он дрыгнул ногой, будто лягнул кого-то, потом еще. Тетя Глаша хихикнула в кулак. Дед Корней опять дрыгнул ногой и, скособочась, заплясал. Сунул руку в карман, выдернул, тряхнул ею, опять сунул, выхватил трубку и запустил под порог.

— Будь ты неладна, — ругался он, вывернул карман и стал давить пальцами огонь.

Бабы хохотали:

— Дедушка, да ты так всю деревню спалишь.

Дед схватил шапку и — на улицу, подальше от этого бабьего племени. Пришел домой, даже чай пить не стал, залез на печку.

Разбудил его петух, он горланил на кути надрывно, с хрипотцой.

— Эко тебя разобрало, — проворчал дед, сел, свесил ноги с печки и закурил. В голову лезли немудрящие мысли. Ведь сон какой-то видел, и, на тебе, вылетел. Слез с печки, вскипятил самовар, сел чай пить. Встала и Домна Мироновна.

Утром закутанная в шаль пришла соседка — Прасковья Спиридоновна, жена старика Двухгривенного. От ее большого роста совсем низенькими стали дед Корней и Домна Мироновна. Поздоровалась, села на скамейку у порога. Дед Корней глянул на нее и начал деловито набивать трубку табаком.

— Беда будет, — развязывая большую пуховую шаль, с тревогой проговорила Прасковья Спиридоновна. — Курица всю ночь пела.