Красная капелла. Суперсеть ГРУ-НКВД в тылу III рейха - [66]

Он теряет Треппера из виду в ноябре 1942 года. Но известно ли Директору, что он арестован? Уверенности в этом нет. Три месяца спустя в Центр поступает донесение, написанное на трех языках. Директор чрезвычайно удивлен. Неразрешимая загадка? Как это ему удалось? Донесение составлено на глазах у гестапо и передано у него под носом? Невероятно! Волшебная сказка! В Москве — впрочем, как и в Лондоне, и в Вашингтоне — сложилось определенное представление о противнике. Гестапо — это не Гиринг, лечащий свой рак коньяком, не старик Берг, мертвецки пьяный к полудню; гестапо — это совершеннейший полицейский механизм, предназначенный для того, чтобы хватать и перемалывать, — таков миф. И этот механизм допустит, чтобы его заключенные писали, когда им захочется? Позволит им дышать воздухом на улицах Парижа? Предоставит возможность передавать тайком свои донесения? Гипотеза: Треппер, вражеский агент, не сумел поколебать доверия, которое Директор питал к брюссельским «пианистам»; донесение на трех языках является, может быть, новой попыткой добиться этого, провокацией, цель которой все та же — скомпрометировать в глазах Москвы единственно здоровую часть сети — брюссельскую группу… С другой стороны, донесение передано Жаком Дюкло — это само по себе гарантия его правдивости. Дюкло не принял бы документа сомнительного происхождения. Дюкло проверил факты и действовал со знанием дела. И потом, эта Большая игра, о которой рассказывает Треппер… Загадочно!

По утверждению Райзера, сомнения Директора продлились три месяца: в мае 1943 года телеграммы, которые получала зондеркоманда, приобрели оттенок осторожности и недоверчивости: чувствовалось, что в Центре снова насторожились.

Большой шеф полагает, что Центру понадобилось четыре месяца для проверки его донесения: в июне 1943 года там наконец убедились в его правдивости.

Но Директору понадобился год, чтобы поверить в измену радистов, о чем много раз сообщал Большой шеф. Глупо? И да и нет. Центр имел несчастье стать чем-то вроде подопытного кролика для самой необычной из известных до сих пор операций по дезинформации в период, когда такие приемы еще не использовались разведкой. Функшпиль в тысячу раз превосходил классические способы надувательства одной разведки другой, поскольку цель его была не технической, а политической, что вынуждало инициаторов, сделавших высокую ставку в этой игре, передавать сначала правдивые сведения; поэтому Директор и не мог сразу заметить, что попался на удочку зондеркоманды.

Треппер сбежал. Эта новость ошеломила Центр. Его бегство могло погубить Большую игру и лишить Москву тех преимуществ, которые она рассчитывала извлечь из нее, ведь зондеркоманда должна понимать, что беглец в первую очередь позаботится о разоблачении мистификации перед своими шефами. Одновременно возникли новые сомнения относительно преданности Большого шефа. Коммунист бежит только после того, как запросил и получил разрешение от своих шефов. К тому же Треппер — это не обыкновенный коммунист, а гестапо — не обыкновенная полиция: можно ли поверить, что они совершили такую оплошность — допустили побег подобного заключенного? Конечно, донесение на трех языках служило доказательством верности Большого шефа, но со времени его передачи прошло уже восемь месяцев. Что произошло в промежутке? Удалось ли зондеркоманде сломить своего пленника? Не завербовали ли они его в конце концов?..

А может быть, это настоящий побег, из-за которого слишком быстро будет поставлена точка в Большой игре? Или все-таки инспирированное гестаповцами бегство, имеющее какую-то таинственную цель? Вероятно, Центр не может сделать окончательный выбор между этими двумя предположениями. Через несколько недель странная телеграмма, с помощью которой Панвиц старается продолжить Большую игру («Что случилось с Треппером? Я повсюду вижу объявления о его розыске и т. д.»), окончательно ставит Директора в тупик. Неужели криминальрат такого низкого мнения о нем, что надеется обмануть с помощью такой грубой уловки? Ведь, сообщая о бегстве Большого шефа, он признал, что все радиограммы последних десяти месяцев были переданы под контролем немцев, что существовал функшпиль; это должно было вызвать в Центре такую настороженность, что любая мистификация стала бы уже невозможна… Теряя нить интриги, Директор тем не менее передает именно тот ответ, которого ждал Панвиц; «Для нас Треппер — предатель. Партия не должна давать ему и куска хлеба». После этого Директор выжидает. И скоро, по полученным новым радиограммам, начинает понимать, что непоследовательность не слишком заботила криминальрата: самым главным для него было сохранить связь с Москвой; он рассчитывал, что совершенно особый, чрезвычайно «искренний» характер, который он надеялся придать этой связи, сможет рассеять подозрения Центра. Директор, полагавший, что ему придется вести очень тонкую игру с противником, видит, как тот буквально бросается в его раскрытые объятия: все хорошо, что хорошо кончается.

Но это не касается Большого шефа. Потому что крутой поворот, совершенный Панвицем, даже если он объясняется скорым разгромом немцев и желанием криминальрата спасти свою шкуру, не решает многих прежних загадок. К тому же Треппер усложняет свое положение, предложив похитить зондеркоманду, когда она будет покидать Париж! С какой целью? Чтобы уничтожить досье, свидетелей? Этого нельзя допустить. На вопрос Кента, должен ли он дожидаться в Париже предстоящего вступления союзников, Директор только что ответил буквально следующее: «Отступайте вместе с вашими немецкими друзьями. Не покидайте людей, с которыми у нас такие хорошие отношения и которые предоставляют вам ценные сведения. Они смогут быть очень полезны нам в будущем». Не хватало еще, чтобы Треппер захватил эту хитрую команду и в конце концов оказался вынужден передать ее в руки французских властей! Директор не дает «зеленый свет». Панвиц и Кент должны иметь возможность продолжать работу до окончания войны. Кроме того, они слишком много знают, чтобы им позволили умереть от случайной или слишком точно направленной пули.