Красивые, двадцатилетние - [60]

— Миша, — обратился я к моему портье. — Скажи этому парню, чтоб отцепился. Ты ведь знаешь, я не умею говорить на иврите.

Портье с продавцом выкатили шары; и этот, напро­тив, тоже на меня уставился; и так мы все четверо сто­яли и молчали. Но было нас только трое; это похоже на сцену из плохого рассказа или очень плохого фильма; но моя книга — не рассказ, а всего лишь попытка кое-что кое-кому объяснить.

Одно время я снимал жилье вместе с Дызеком Т., молодым ученым, большим любителем выпить. Каза­лось бы, в Святой Земле, где жили Иисус Христос, Варрава и Давид, ничем никого не удивишь, но Дызеку это удавалось. Помню, шли мы с ним по улице Бен-Иегуда; было, наверное, градусов сорок, и Дызек предложил распить бутылочку коньяка. Мы зашли в кабак; там бы­ло еще жарче, после каждой рюмки с нас градом катил­ся пот. Когда мы опорожнили бутылку, Дызек сказал:

— Вообще-то мне совершенно не хотелось пить.

— Тогда зачем мы вылакали эту бутылку? — спросил я.

— Да так, по велению разума, — ответил Дызек.

Со мной в то время случилась пренеприятная исто­рия; зайдя однажды в бар на улице Яркон, я заказал рюм­ку коньяка. Ко мне подсела какая-то девица и попроси­ла ее угостить. Я сказал, что пустой, и предупредил бар­мена, что плачу только за себя. Потом взял еще одну рюмку, и еще одну; девица пила наравне со мной. Нако­нец я попросил счет, бармен посчитал за шесть рюмок.

— Ничего не выйдет, — сказал я. — Я предупредил, что плачу только за себя.

Бармен дал мне правильный счет; я потянулся за пепельницей, чтобы стряхнуть пепел, но разъяренная дочь Коринфа отодвинула пепельницу.

— Для таких, как ты, даже пепельницы жаль, — за­явила она.

— Это ты сказала, — ответил я и погасил сигарету об ее щеку.

Меня арестовали; несколько лет спустя я прочитал, что мой любимый Хэмфри Богарт в аналогичной ситу­ации повел себя точно так же и на вопрос судьи: «Вы тогда были пьяны?» — ответил, глядя на него с величай­шим изумлением: «А кто ж бывает трезв в четыре утра?» Когда я покидал тюрьму, из «Маарив» прислали фото­графа, чтобы он меня снял; на фото я запечатлен между двумя полицейскими. Снимок принес мне большую по­пулярность; через некоторое время, когда я женился на Соне, ушлые немецкие журналисты купили эту фотографию, и она обошла страницы всех бульварных га­зет, снабженная подписью: «И ты думаешь, тебе удастся его исправить?» Вопрос был адресован моей жене.

В то время получить работу, да еще левую, было не­легко; из восточных стран понаехало множество но­вых иммигрантов: в основном люди в возрасте и каж­дый третий — врач. Проходя по тель-авивским улицам, я видел на каждом подъезде по нескольку табличек с фамилиями врачей. Черную работу трудно было най­ти и в Тель-Авиве, и в Хайфе; знакомые посоветовали поехать в Эйлат, добавив, что даже если на работу я не устроюсь, мне там понравится — Эйлат веселый город.

Прямо у трапа самолета определить, какой Эйлат замечательный город, было довольно трудно, но не ус­пел я пройти и десятка шагов, меня остановил незна­комый молодой человек.

— Это ты Хласковер? — спросил он.

— Я.

— Я видел твое фото в газете, — сказал он. — Прихо­ди вечером вон в тот ресторан.

Я пришел; молодой человек уже поджидал меня с двумя своими приятелями. Один из них, как я узнал, в войну сорок восьмого года был командиром танка; по­лучив приказ идти в атаку, он подъехал к арабскому банку, несколькими меткими выстрелами разворотил сейф и уложил служащих, после чего экипаж танка, на­бив карманы деньгами, отправился выполнять задание. Другой был когда-то известным контрабандистом; по­вздорив в Иерусалиме на улице с двумя арабами, он их пристрелил, а на суде заявил, что они его спровоциро­вали. Оба в свое время дезертировали из советской ар­мии и, совершив на территории Германии множество грабежей и убийств, перебрались в Израиль. Потом к нашему столику подсел еще один обитатель веселого города Эйлата, в прошлом офицер НКВД; он убил це­лую украинскую семью, выдавшую его родных немцам, и через Польшу и Чехословакию удрал в Германию. Но самым страшным оказался четвертый, присоединив­шийся к нам позже; этот о себе ничего не рассказы­вал — его историю я прочел в газете. Родился он в Поль­ше и оттуда эмигрировал в Израиль, где случайно уз­нал, что немец, собственноручно расстрелявший его семью, служит в Иностранном легионе; убежав из Изра­иля без паспорта во Францию, он вступил в Иностран­ный легион и во время войны в Индокитае застрелил убийцу своих родных; затем, дезертировав из Легиона, на пароходе без билета вернулся в Израиль. Там его ждало обвинение по нескольким статьям: за нелегальное пересечение израильской границы и службу в ар­мии чужого государства он подлежал суду в Израиле, Франция же требовала его депортации, чтобы судить за дезертирство из Легиона и расправу с эсэсовцем. Мы выпили по паре рюмочек, и тут к нам подсел пятый — сын богатых американских родителей; в один прекрас­ный день он вздумал ограбить банк; его схватили и да­ли пятнадцать лет; он убежал из тюрьмы и через Мекси­ку и Латинскую Америку добрался до Израиля.

Все мои новые знакомцы попали в Эйлат не по сво­ей воле: их туда — кого на три, кого на пять лет — со­слала полиция. Выглядел каждый лет на десять старше своего возраста; в Эйлате люди быстро теряют зубы и волосы. Некоторых ужасно разносит; другие высыха­ют, и лица их покрываются морщинами. За едой пола­гается принимать по две таблетки соли; в тамошнем климате вся соль из организма выходит с потом. Пиво местные жители поглощают в огромных количествах; ночью пьют коньяк. Кино в Эйлате тогда еще не было; зато были клубы, где играли в карты. Самым ужасным было отсутствие женщин; женщины, родившиеся в Ев­ропе, не хотели ехать в Эйлат, зная, что через два года превратятся в старух; сабры