Крах - [30]

— О, Ингрид. Моя милая, я виноват перед тобой. Я понимаю, это ужасная банальность, но у меня действительно возникла проблема, и я должен решить ее сам. Ты так мудра, позволяя мне разобраться во всем одному.

Мы пристально посмотрели в глаза друг другу, к счастью, успели вовремя отвести взгляд, до того как правда могла выйти на поверхность. Замкнутая в себе самой интимная связь — вот что такое брачные узы, особенно если спутники во многом совпали.

Обеты и клятвы звучат за закрытыми дверями спален, где пойманные в капкан смертельной страсти люди удовлетворяют свои желания, пытаясь назвать то, чему нет имени. Они заключают договор, что не будет мошенничества в этой рулетке, игре, называемой бесстрастной страстью! И это передается в наследство от поколения к поколению. Добрые старые семейные узы.

Я лежал около Ингрид, дожидаясь, пока она заснет. Гнев и ярость разрывали меня, подобно акулам. Их языки свистели: пойди и возьми ее. Иди и возьми. Просто уведи ее. Сделай так, чтобы она пошла с тобой. Заставь покинуть Мартина. Сегодня же вечером. Откажись от всего. Теперь.

Я старался выкрутиться, увернуться, боролся из последних сил с их непристойной бранью. Но мое тело лежало тихо рядом с красивой женой.

В два часа ночи я не выдержал. Поднялся. Открыв дверь, увидел Анну, стоящую рядом с одной из пустых комнат нашего коридора. Это была «оливковая». Она манила меня и чуть улыбалась. Когда мы вошли, она сказала:

— Я выбрала комнату ради покоя и тишины. Я не удивилась, что ты пришел. Мне было тяжело видеть твое страдание.

Я двинулся к ней, отчаявшийся и безнадежный. Держа руки на животе, она сказала:

— Нет. Я не могу — кровь. — Затем она упала передо мной на колени, рот был приоткрыт, в ожидании набухли губы. Я наклонился над ней. Ее голова откинулась назад, глаза были закрыты, словно в каком-то ритуальном коленопреклонении.

Я включился в это действо. Брачный ритуал завершился. Наслаждение было другим. Открыв глаза, я вгляделся в ее изменчивые тонкие черты, искаженные насилием. Истекая, я подумал о безнадежности удовольствия. Я все еще находился в ловушке моего собственного тела.

Комната пылала лунным светом. Уходя, она произнесла:

— Я ответила «да» сегодня Мартину. Он собирается объявить это завтра за ленчем. Он хочет сделать это на семейном празднике. Тебе будет трудно выдержать. Но прошу тебя, помни, я остаюсь для тебя всем, в чем ты нуждаешься. Ты живешь во мне — Она провела ладонью по губам и сказала: — Помни — все, всегда — И проскользнула в дверь.

Я склонил голову и сидел один в быстро темнеющей комнате. Почувствовал, как тяжкое бремя согнуло мои плечи. Во мраке множились листья олив, и диванные подушки мелькали перед глазами. Смутно осознавая их уют и красоту, я лег на них. Они казались зеленой рощей в свете уходящей луны. Гнев и ненависть оставили меня. Я снова мог нести свою ношу. Я мог держать в руках «все, всегда».

Не знаю, сколько прошло времени, когда я тихо лег в постель рядом с Ингрид и глубоко заснул. Утром я твердо знал, что не хочу видеть Анну и Мартина, когда они станут официальной четой. Мне предстояло научиться выдерживать всю тяжесть этой реальности.

Ломота между плечами тупой болью напомнила мне о том, какое бремя я решил нести. Другие прятали боль в потоке крови, в кишках, у иных страдание достигало поверхности кожи ежедневными стигматами. Детский образ одной святой картинки моей католической нянюшки «Крестный путь на Голгофу» стал на все последующие годы внутренним образом моих душевных мук.

— Я пойду быстро выпью чаю с тостами на кухне, потом немного погуляю. Вернусь к ленчу. Как ты думаешь?

— Конечно, все поймут, — сказала Ингрид.

— В Хартли всегда было так. Завтрак здесь может продолжаться до самого ленча.

Сеси была на кухне. Она неодобрительно наблюдала за тем, как я поглощаю тосты, стоя около стола. Потом, услышав смех Салли, доносившийся из столовой, я открыл дверь и исчез.

Я прошел через обнесенный стеной огород. Его идеальный порядок напомнил мне о том, что дикая природа способна быть покорной и приносить нам пользу. Я вышел на луговину, где в другие дни пони, принадлежавшие Ингрид, а потом и нашим собственным детям, щипали траву. Все, что я видел: сад, луга, почти сухие русла ручьев — говорило о жизни, от которой я был навсегда отчужден.

Кто этот молодой человек, прогуливавшийся по этому лугу, когда он только ухаживал за Ингрид? Где отец, который фотографировал Салли и Мартина, с неуклюжим самодовольством идущих рысью на своих пони?

Я сумел возвратиться в свою комнату, ни разу ни с кем не столкнувшись. Принялся за работу над моими бумагами и старался собраться и взять себя в руки до ленча.

— За Эдварда. — Тост был моим. — Счастливого дня рождения и многих лет жизни всем нам.

— За Эдварда. — Мы подняли бокалы. Анна нервно взглянула на Мартина. Он поднялся и заговорил:

— Дед… и все… Я хочу вам всем нечто сообщить. Мы с Анной подумали, что будет уместно, в честь твоего дня рождения, огласить нашу помолвку! Мама… Дед… — Он смотрел на нас, полный страстного желания, умоляющий, статный и красивый. Легкий оттенок триумфа был в его глазах.