Крах диссидентки - [10]

— Я все читаю, что Вита мне дает, — сказал Арсений. — Читали этот роман в редакции журнала и в издательстве. Печатать отказались. Я тоже советовал ей серьезно переосмыслить написанное.

Арсений коротко пересказал содержание романа «Рубикон».

— Такое она там накрутила? Так-так… — Редактор помолчал, постукивая карандашом по столу, будто азбукой морзе излагал свои мысли. — Веселая история! А мы последнюю книжку ее похвалили, — вспомнил редактор и посмотрел на Арсения с таким упреком, словно в том, что Виту похвалили в газете, была его вина. — Конечно, она беспартийная, могла, а как же ты…

— Иван Игнатьевич, вы говорите со мною так, будто это я издал роман в Америке! — проговорил Арсений, скрывая возмущение, которое закипало в душе от иронического тона редактора, его улыбки превосходства.

— Но ты же ее муж! — сердито бросил редактор, опять заерзав в кресле. — Ты тоже несешь за это ответственность!

— Какую? За что? — удивленно спросил Арсений. — За то, что я свою партийную голову не поставил на беспартийные Витины плечи?

— Я на твоем месте, — строго заметил редактор, — с этим бы не шутил. — И встал. — Все. Мне уже, наверное, полосы принесли.

После разговора с редактором Арсений сразу ушел домой, хотя до конца рабочего дня оставалось еще около трех часов. Не хотелось ни с кем встречаться, он понимал: всех будет интересовать разговор в кабинете редактора. Люся уже кое-кому шепнула, что редактор, вызвав Арсения, строго приказал телефон не включать, чего он не делал даже в дни, когда проводил летучки. Все секретные разговоры, которые редактор вел в своем кабинете, вызывали, ясное дело, много комментариев. Были мастера, которые не только угадывали, что сказал редактор, прочитав, скажем, очерк, а как он все это говорил: умели копировать его глухой голос, ерзанье в кресле, как злословил кое-кто, «в поисках мудрой мысли». Это объяснялось не тем, что редактора не уважали. Нет, его любили за доброту, незлобивость, но… осуждали за беспринципность. Мол, кто последним выйдет из кабинета Ивана Игнатьевича, тот и прав. И совсем уж потешались над тем, что сам он, кроме компилятивных передовиц, ничего не мог написать. Да и эти передовицы рождались бедным Иваном Игнатьевичем в таких творческих муках, будто из-под его пера на бумагу высеивался литературный шедевр. В день сдачи передовой в кабинет никто не смел входить, сотрудники разговаривали шепотом, сидели как на иголках, потому что редактор в любую минуту мог вызвать и потребовать каких-либо фактов. А то и суждений. Но попробуй подать такую свою мысль, чтоб она сразу была признана мыслью редактора. Да еще экспромтом. И когда наконец передовую статью секретарь Люся, победно помахивая страничками, относила машинистке, все облегченно вздыхали.

Арсений поднялся на свой этаж, позвонил. «Может, Вита все же вернулась?» Тихо. Открыл дверь своим ключом, из квартиры повеяло пустотой. «Не переселилась ли она к матери насовсем?» — со страхом подумал он, не представляя, как будет жить без нее в этой пустой квартире. Так почему же, если Вита так ему дорога, он сидит и ждет? Вита ведь не в Нью-Йорке, а в Яворине, куда ехать каких-то полтора часа. Возможно, она уже и раскаивается, что напечатала роман в Америке, ведь одно дело иметь намерение что-то сделать и совсем другое — увидеть, что из этого вышло. Она слышала, должно быть, как радуются враги, получившие такую поживу для борьбы против нашей страны.

7

К Витиному роману «Рубикон» было написано (каким-то Джоном Скоттом) предисловие. Назвал он свое слово о романе «Исповедь диссидентки». Арсений читал произведение в рукописи и ничего не видел в нем такого, из-за чего можно его было назвать исповедью диссидентки. Главный герой романа — кинорежиссер, лишенный возможности снимать гениальные фильмы только потому, что перед ним ставят всякие бюрократические препоны, хочет с женой выехать в Америку, но ему не дают разрешения. Не имея возможности проявить гениальность, он сходит с ума. Произведение написано в форме дневника жены режиссера, киноактрисы, которая тоже считала, что могла проявить свой талант только в Голливуде, в тех фильмах, какие мог бы создать там ее гениальный муж.

Автор предисловия, называя статью «Исповедь диссидентки», отождествляет героиню романа с автором романа, ссылаясь на то, что если бы Вита Гурко не разделяла взглядов актрисы, то она не печатала бы свое произведение за границей. Публикация романа в Америке — это, мол, крик отчаяния творческой души, поставленной перед выбором: либо сумасшествие, либо слава в «свободном мире».

Прочитав этот панегирик — Арсений хорошо знал английский язык, — спросил Виту, сдерживая ироническую улыбку:

— И тебе нравится, что мистер Скотт величает тебя диссиденткой?

— А что в этом позорного? — вопросом на вопрос ответила Вита, уловив не столько в его голосе, сколько в глазах эту иронию, которую он старательно скрывал. — Посмотри в словарь. Латинское dissidens означает — несогласный!

— Это дословный перевод, — уточнил Арсений. — А смысловой — и значит, более точный — отступник, отщепенец!

— Тогда уж говори — предатель! Изменник! — нервно засмеялась Вита. И, помолчав, вдруг возмущенно воскликнула: — Чему же я изменила? Кому? Я признаю только одну измену — идти против своей совести, против своих убеждений только потому, что кому-то — и тебе! — мои убеждения не нравятся! А если мне убеждения тех — и твои! — не нравятся? Вы же не называете это изменой? Вы же не хотите подгонять свои убеждения под мои? А почему я должна это делать? Нет, я писала — и буду писать! — каждое слово сверяя только со своей совестью! И если за это вы будете называть меня диссиденткой, то я только гордиться буду таким званием! Вита Гурко — диссидентка. Звучит? Во всяком случае, значительно лучше, чем Вита Гурко — приспособленка!