Краденый город - [28]

«Ты лучше, Шурка, признавайся, куда деньги дел», – встрял голос тети Веры. «Отобрали», – нашелся он (и это, кстати, было правдой). «Кто отобрал?» – не отставала воображаемая тетя Вера. Но придумать Шурка не успел.

– Мальчик!

Бублик от неожиданности подпрыгнул всеми четырьмя лапами – и залаял, поперхнулся собственным голосом. К ним бежала женщина в пиджаке и косынке. Пустая авоська реяла за ней.

– Не бойтесь, он добрый, – Шурка придержал Бублика за ошейник. – Он сам вас боится.

Но женщине было не до того. Глаза у нее горели.

– Мальчик! – бросилась она к Шурке. – Пряники! Где взял?

На «взял» Шурка обиделся, но через секунду понял: она имела в виду не украл, а нашел и купил. Все из-за Таньки с этим мишкой – украл да украл… Шурка махнул рукой. «Только там уже ничего нет», – хотел сказать он. Он хотел сказать: «Возьмите мои». Но женщина уже умчалась.

Шурка зажмурился. Выдохнул. Решительно подошел к урне и сунул в нее пакет с пряниками.

Глава 24

Бобка все зудел, как комар:

– Ну почему немцы такие злые? Что мы им сделали?

Таня дернула Бобку за руку, и он умолк. Никто, впрочем, не обернулся. Лица у всех в очереди были отсутствующие. Будто люди поставили сюда свои оболочки, а сами были далеко-далеко. Будто спали с открытыми глазами.

В искусстве стоять в очереди это было самым важным: не думать. Тогда время шло незаметно.

Таня смотрела на них и завидовала: ей никогда не удавалось вот так уснуть. Она стояла и, как назло, думала. О разном. О маме и папе. О тете Вере и дяде Яше. О том, что одних людей легко любить, а других – очень трудно; тетю Веру, например, любить было трудно. Думала о соседях. О Шурке, о Бобке. О Евгении Онегине. О том, что надо как-то найти эту мишкину хозяйку – Мурочку, извиниться и все исправить. О том, что лица у людей стали похожими – треугольными. Но вот о том, что с ними со всеми будет, – никогда.

Немцы были в городе, но по-прежнему только в небе. Их бомбы падали с неба, их снаряды пролетали по улицам и площадям, вгрызались в дома, рвали на части трамваи и людей. Немцы были в пригородах – в Пушкине, Петергофе, Гатчине. Они были вокруг. Но в сам город не входили – непонятно почему.

Бобка устал зудеть, отошел и присел на поребрик, ловко подвернув под себя полу пальто. Таня сама бы села, но боялась, что тогда ее вытолкнут из очереди.

С самого сентября еда словно играла с ними в догонялки. Сначала убежало мясо, и больше его не видели. Потом утекло куда-то молоко – больше его не пили. За ним укатились яйца. Потом картошка – вместе с капустой, морковкой и яблоками. Видно, теперь они росли только в Австралии или Африке, потому что не подавали о себе вестей. Женщины с пустыми авоськами напрасно рыскали по улицам, высматривая добычу. В витринах магазинов не было ничего, кроме мешков с песком – от подоконника до потолка.

Немцы не пускали в Ленинград еду. И никого не выпускали из Ленинграда. Только хлеб еще как-то умудрялся пробраться в город.

Очереди в булочные выстраивались затемно, длиннющие. Злые, тесные, толкучие. И постоянно сосало в животе. Не только у Тани; «инфекция», – все время жаловалась соседка, которая боялась микробов.

…Внезапно очередь как-то вся разом проснулась, заворочалась. «Как кончился?», «Безобразие!» – волнами ходило по ней. Бобке пару раз заехали по лицу краем пальто.

– Что, хлеб кончился? – тянула шею Таня.

На порог вышла продавщица в нечистых нарукавниках. Лицо у нее тоже было сероватым.

– Расходитесь! Кончился хлеб! – пронзительно крикнула она голосом человека, который не умеет кричать громко.

– Нам не продадут хлеб? – уточнил Бобка.

– Наверное, нет, – Таня опять взяла его за руку.

Поначалу люди не очень верили. Но потихоньку очередь начала осыпаться и постепенно растворилась. Теперь просто пешеходы текли мимо пустой булочной. Запереть ее совсем продавщица не могла: на двери краской были выведены часы работы.

– Ну почему немцы такие злые? – опять зазудел Бобка.

– Утром придем пораньше, – заверила его Таня.

Наутро она пришла к булочной одна и в семь часов. Но очередь уже растянулась вдоль улицы. В десять ноги превратились в две тумбы. В одиннадцать Таню сменил Шурка. И только после полудня он пришел домой с кирпичиком хлеба.

На следующий день Таня пришла к пяти, но очередь словно заранее угадала и этот ее маневр – уже стояла и была длиннее, чем вчера.

В висках звенело. Казалось, на улице глухая ночь. Дома выглядели вырезанными из черного картона. Хотелось плакать.

– Таня! – послышалось ей.

Она вгляделась в темноту. В темной шершавой массе белело единственное лицо – кто-то обернулся и призывно махал рукой.

Таня подошла. Две ноздри казались черными глазками, треугольные брови обещали: «Ну я вам покажу!» А ей еще что надо? – отпрянула Таня.

– Отлезь! Руки убери! Я ей занимала! – гавкала соседка.

Рядом шипели, ворчали, но, оценив ее ноздри и треугольные брови, понимали: проще махнуть рукой.

– Вставай вперед меня, – велела соседка.

Таня подняла глаза: ноздри, казалось, смотрели на нее, а сама соседка – вперед, на дверь булочной, где очередь сгущалась. Ничего больше она не сказала. Ничего не сказала и Таня. Время поползло. Сначала в темноте, потом под серым мутным стеклом, лишь отдаленно напоминавшим небо.