Краболов - [4]

Ветер все крепчал. Обе мачты гнулись, точно удилища, и жалобно скрипели. Волны одним прыжком добирались до верхушек мачт, бросались, как дикая кошка, с одного борта на другой и разливались потоком. В такие минуты трапы превращались в водопады.

Иногда выраставшая на глазах у всех гора ставила пароход, словно игрушечный, прямо поперек чудовищного провала. Судно обрушивалось на самое дно ущелья. Вот-вот оно погрузится в пучину! Но навстречу ему сейчас же вспухала другая волна и выносила его наверх.

Когда вышли в Охотское море, вода заметно посерела. Сквозь одежду проникал пронизывающий холод. У рабочих посинели губы. Становилось все холоднее, ветер нес сухой, как соль, мелкий снег. Снег мело на палубе, и он, словно острые осколки стекла, колол лицо и руки работавших людей. Волны окатывали палубу, покрывали ее гладкой и скользкой ледяной коркой. Работать приходилось, цепляясь за канаты, протянутые через палубы. При этом людей кидало из стороны в сторону, как развешанное для просушки белье. Инспектор орал на всех, помахивая дубинкой, которой глушат рыбу.

Другой краболов, вышедший из Хакодате одновременно, скрылся из виду. Все же иногда, когда пароход взлетал на вершину водяного вала, вдали виднелись две содрогающиеся мачты, похожие на взмахивающие руки утопающего. Струйка дыма не больше чем от папиросы, клочками рассеивалась по волнам. Сквозь грохот и рев волн доносился прерывистый свист, —  вероятно, сирены другого парохода. Но в следующее же мгновение сам «Хаккомару», как будто захлебываясь, проваливался в пучину.

На краболове было восемь кавасаки[4] . Чтобы их не сорвали и не унесли волны, скалившие через борт белые зубы, словно акулы, команде и рыбакам приходилось, рискуя жизнью, крепить их на палубе. «Если и смоет одного или двоих из вас, мне наплевать. Но пусть пропадет хоть одна кавасаки, — я вам этого не спущу!» — отчетливо сказал инспектор.

Наконец, вошли в воды Камчатки. Волны набрасывались на судно, ощерившись, как голодные львы. Пароход казался слабее зайца. Буран затянул небо снежной пеленой, и при порывах ветра казалось, что кругом развертывается огромное белое полотнище. Надвигалась ночь. Шторм не унимался.

Когда работа кончалась, рыбаки один за другим забирались в свой «нужник». Руки и ноги у них коченели и с трудом двигались. Люди заползали на свои нары, как червяки в кокон, и потом уже никто не открывал рта. Падали, хватались за железные столбы. Пароход содрогался всем корпусом как лошадь, отгоняющая впившегося в спину овода. Рыбаки тупо глядели на когда-то белый, закопченный до желтизны потолок, на иссиня - черные иллюминаторы, чуть не погружающиеся прямо в пучину... У некоторых рты были полуоткрыты, как у слабоумных. Никто ни о чем не думал. Смутная тревога погружала всех в угрюмое молчание.

Один, запрокинув голову, залпом пил виски. В мутном желто-красном свете электричества поблескивал край бутылки. Затем опорожненная бутылка, стуча и подпрыгивая, зигзагом покатилась по проходу. Рыбаки только подняли голову и проводили ее глазами. В углу кто-то сердито заворчал. Сквозь шторм слышны были обрывки слов.

— Все дальше от Японии... —  сказал кто-то и вытер локтем иллюминатор.

Печка «нужника» только чадила. Как будто по ошибке брошенные в холодильник вместо кеты и горбуши, здесь дрожали от холода живые люди. Над люком кубрика, прикрытым брезентом, грузно перекатывались волны. Каждый раз от железных стен «нужника», точно от барабана, исходил ужасный грохот. Иногда на стены, за которыми спали рыбаки, обрушивались тяжелые толчки, словно кто-то сильный бил в них снаружи плечом.

Пароход был похож на кита при последнем издыхании, который судорожно мечется по бушующим волнам.

— Обедать! —  крикнул, приложив ладони трубкой ко рту, повар, высунувшись из-за двери. —  Из-за шторма супа не будет.

— А что будет?

— Тухлая соленая рыба, —  скривились лица. Все поднялись. К еде они относились серьезно, как арестанты. Ели жадно.

Поставив миску с соленой рыбой на скрещенные ноги, дуя на пар, они запихивали в рот горячий рис и языком торопливо перекатывали его во рту. От горячего из носу текло и чуть не капало в миску.

Во время обеда вошел инспектор.

— Не набрасываться на еду! В такой день, когда нельзя работать, обжираться нечего.

Оглядев полки, он повел плечом и вышел.

— Какое он имеет право так говорить! —  пробурчал рыбак из студентов, осунувшийся от морской болезни и непосильной работы.

— Да и что этот Асагава! Он для краболова или краболов для него?

— Император высоко, так нам все равно, а вот Асагава —  тут уж извините.

С другой стороны послышался резкий голос:

— Не жадничай из-за миски-другой! Вздуть его!

— Здорово! А если скажешь это при Асагава, совсем будет здорово.

Рыбаки волей-неволей, хоть и со злобой, засмеялись.

Ночью, довольно поздно, инспектор, в дождевике и с фонарем в руке, вошел в помещение чернорабочих. Судно качало, и он продвигался между спящими, хватаясь за перекладины нар. Он бесцеремонно поворачивал и освещал фонарем головы, перекатывавшиеся с боку на бок, как тыквы. Рыбаки не проснулись бы, даже если б их стали топтать.