Козлиная песнь - [28]

— Не умею я твои огороды разводить, — кричала я, разозлившись, — и уметь не желаю.

На самом деле я уже раньше поняла, что варить горошки больше не буду, что это неинтересно, ведь мне важно, чтобы они сохраняли форму, а не теряли. Однако мысль об огороде прельщала меня еще меньше.

— Кому не лень, тот пускай овощи для меня и растит. Да будь у меня побольше денег, плевала бы я с высокой колокольни, сколько с меня сдерут.

— Красиво жить не запретишь, — съязвил ты.

— Это все твоя мамочка! — вдруг выпалила я и бросилась на улицу за кастрюлей.

Во время ежедневных путешествий с девочками ты мало-помалу обрисовал мне свое детство: синяя курточка с золотыми пуговицами, воскресные прогулки, «что скажут люди» и твое постоянное желание вырваться, сбежать, дать волю своему «я». Время от времени в твоих рассказах вдруг всплывало катанье на самокате тайком от всех, импровизированный барабан с тарелками, сделанный из кастрюль и тазов, или пирамидальные картофелины в кастрюле, но у тебя обычно хватало самодисциплины и чувства ответственности, чтобы подавить в себе подобные склонности. И даже в переходном возрасте ты умел себя сознательно сдерживать. Точнее, ты сдерживал себя дома, в вашей квартире, зато в школе твой переходный возраст заявлял о себе вдвойне.

Я нашла кастрюлю и принялась собирать в нее кашицу, размазавшуюся по траве. Старалась собрать как можно больше. Пока я возвращалась в кухню со спасенными остатками моего варева, ты стоял руки в боки у открытого окна.

— Не надейся, что я буду кому-то угождать, — огрызнулась я, — я хочу как можно больше всего испытать, я ставлю эксперименты. А ты делаешь только то, за что тебя по головке погладят, хлопочешь да хозяйничаешь, пашешь да вкалываешь, таким тебя воспитали, с детства вдолбили, и хоть сейчас от нее до нас 900 километров, ты все равно пляшешь под ее дуду.

— При чем здесь мама, я сам по себе, она сама по себе! — заорал ты в бешенстве. — Это ты, как она, без конца зудишь, что я грязный, она всю жизнь доставала меня точно так же!

— Если ты ее не боишься, — взвилась я в ответ, — то почему не возьмешь да не позвонишь ей, почему все откладываешь и откладываешь? — Неся кастрюлю впереди себя, я демонстративно прошествовала к плите. — Почему, скажи на милость? Я уже сколько месяцев тебя подбиваю, а ты не звонишь и все. Она, бедняжка, наверняка с ума сходит, где ты и что ты.

На это ты ничего не сказал, опустив голову, прошел мимо меня на улицу. Испугавшись собственных слов, я вышла за тобой следом.

— Йо, прости меня, — сказала я робко, — я не хотела…

Ты обернулся и ответил, что тоже не хотел и что тоже просишь прощенья. Сказал: поступай, как знаешь.

Чтобы отпраздновать примирение, мы пошли на свалку, там мы оба чувствовали себя лучше всего, мы находили там предметы, имевшие как хозяйственную, так и эстетическую ценность. Ты оживился, найдя ржавую кремосбивалку с двумя колесиками, приводившими в движение веничек, а мне пришелся по душе овальный эмалированный таз.

На обратном пути мы остановились у единственной во всей деревне телефонной будки. Ты аккуратно опустил в щель монетку на ниточке, этой монеткой я всегда звонила своим родителям, — но тут впервые в жизни трюк не удался, нитка порвалась. Монетка застряла, и мы ничего не могли сделать. Так что на ближайшее время вопрос о телефонном звонке был закрыт.

На следующий день я опять пошла собирать в загоне свежие горохи. Девочки успокаивающе мекали, терлись о меня лбом и совали нахальные морды ко мне в полиэтиленовый мешок, посмотреть, что это я собираю. Мне нравились их массивные тела, запах соломы и сена и тот стрекочущий звук, с каким они выстреливали свои темно-коричневые шарики из отверстия, которого я предпочитала не видеть. Шарики были еще теплыми, собирая их, я поймала себя на мысли, что хочу засунуть штучку-другую в рот. Меня интересовали только самые твердые экземпляры, плотность и запах определялись состоянием здоровья их создательницы. Если она неважно себя чувствовала, то создавала иные формы, от цепочки слипшихся горошин до мягкого комка, в котором шариков было не различить. Если же у нее получалась пюреобразная масса или даже суп, это значило, что она серьезно больна. Консистенция зависела также от того, что они ели в течение дня, от времени года и от погоды. Зимой мы меньше гоняли их пастись на улицу, чем летом и осенью, соответственно, шарики были посуше, но все той же идеальной формы. Внутри они были волокнистые, а снаружи как полированные. В первые сорок пять секунд после их появления — статистикой я тоже занималась — они еще блестели, но потом смазка высыхала. Если девочки роняли горохи на ходу, то шарики оставались на тропе словно здесь прошел Мальчик-с-Пальчик; если же дамы стреляли дробью, лежа на траве, то потом я находила на этом месте кучку в двадцать пять-тридцать штук.

Однажды в воскресенье незадолго до Рождества вы с Питером вместе погнали стадо пастись. Я занималась тем, что сколачивала из реек и кycка оконной сетки конструкцию для сушки моих драгоценных шариков над печкой, когда услышала скрип калитки. Через некоторое время на территорию въехала незнакомая машина. Старая оранжевая колымага докатила до самой нашей кухни и остановилась в полутора метрах от двери. Из нее вышел человек лет пятидесяти, небольшого роста и довольно полный, которого я раньше не видела. Наверное, хотел купить сыра. Этакий высокомерный парижанин, не знавший, что машину полагается поставить на обочине у ворот.