— Скажи, солдат, скажи, друг, — говорит Абдракип-бабай, — будет ли этой войне конец?
— Боже, не оставь нас! — вздохнула бабушка. — Мы люди простые, если в чём провинились, отпусти нам грехи наши…
— Нет, бабушка, — возразил Мустафа, — есть грехи, которые простить нельзя.
Миргасим прижал руки к груди. Ему казалось, что сердце стучит слишком громко, громче даже, чем стучал когда-то кузнечный молот дяди Насыра.
Музыканты позабыли о чае. Стынет чай в широких чашках, не тронуты лепёшки.
— Я тоже в армию иду, — сказал скрипач, тот самый, что пел песни длинной Сакине, — уже повестку получил.
— И нам ждать недолго, — отозвался гармонист. — Говорят, весной и наш черёд.
Мустафа расстегнул гимнастёрку, вытащил из-за пазухи вязаный детский башмачок и ещё игрушечного петушка с оторванной головой.
— Видите?
Прячась за печкой, Миргасим смотрел во все глаза.
— Это я по дороге подобрал, — говорил Мустафа, — по той дороге, которая вела к песчаному карьеру. Туда фашисты гнали толпу женщин, детей. Младенцев матери на руках несли. Кого постарше, за руку вели. Ну, мы, когда городишко этот заняли, расстрелянных этих увидали… Был там мальчик один — ну точно наш Миргасим, курносый, черноглазый… Он ещё тёплый был. Спасти не удалось…
В комнате стало так тихо, что Миргасиму показалось, будто он оглох. Всё видит, но ничего не слышит. Но вот, словно из далёкой дали, снова зазвучал голос Мустафы.
— Дедушка Абдракип спрашивает, когда войне конец. Когда разобьём, когда победим этих гадов. Они не только наши враги, они враги всех людей на земле.
Старики смотрели на Мустафу разинув рот, как дети.
А Мустафа сидел сгорбившись, сощурившись, как старик. Но ещё старше Мустафы, старше бабушки, старше всех была в эту минуту мама.
— Ладно уж, хватит, сынок, — сказала она Мустафе, — иди в школу. Иди и передай это от меня Фатыме. — Она подала пирог, завёрнутый в полотенце с красными концами.
Мустафа взял узелок и сам стал красный, такой, как концы полотенца. Он опустил глаза и прошептал чуть слышно:
— Мама… Спасибо, мама!
И мама тоже на мгновение порозовела, посветлела.
— А как же иначе, сынок? Она мне всё равно что дочь…
Мустафа ушёл.
Постепенно один за другим стали прощаться гости.
— Надо и нам, Бике милая, собираться, — сказала бабушка. — Рустям, председатель, болен. Будет он в обиде, если к нему не зайдём.
— Да, надо пойти. Смотри, аби, Рустямова жена курицу варёную принесла. Это, говорит, солдату в дорогу…
— А солдат наш у председателя был?
— Придёт попрощаться.
Погасили огонь, хлопнула дверь. Ушли.
Миргасим один-одинёшенек остался в тёмной избе.
Да, темным-темно… Как в яме. В глубокой яме лежит он, ещё тёплый, ещё дышит. Если услышат его дыхание фашисты, придут, убьют.
«Где твой брат, говори! Отец где?» Но Миргасим ни слова не сказал. И бросили его в чёрную яму. Неужели никогда, никогда не увидит он неба, солнца?
Кто это всхлипнул? Неужели Миргасим? А то кто же! Кому по нём плакать, если не самому? А слёзы текут и текут. Он слизывает их языком с уголков губ.
«Не плачь, не горюй, скажи волшебные слова», — говорит себе Миргасим и бормочет:
— Ашенгерби, шууптрахман, гюльгюльорда…
И вот уже не мальчик он, а Камыр-батыр. Он встаёт на свои крепкие, как два дуба, ноги, выходит из ямы, расправляет плечи. Берёт тугой лук, натягивает сплетённую из конского волоса тетиву, спускает во тьму медную литую трёхгранную стрелу.
И тьма раскалывается.
Открывается дверь, в избу входит Абдул-Гани.
— Миргасим, ты здесь? Эй, проснись!
— Чего надо?
— Сейчас же собирайся в школу. Дядя Мустафа велел.
Глава тридцать девятая. Апипэ
Парты сдвинуты в угол, закрыты, завешены белыми простынями, пелёнками, будто белые сугробы притаились в углу. Из-за сугробов бежит по потолку усеянная звёздами Небесная река. А между звёзд качается луна.
Под луной, на одетом белой бумагой столе, на этом белом заснежённом холме, стоит ёлка! Живая, настоящая.
Миргасим втягивает в себя воздух, он верит себе и не верит, он вспоминает тот удивительный свежий запах, который разбудил его сегодня поутру. Значит, это был запах дерева, не виданного здесь никогда прежде, запах никому здесь не ведомой ели. Туго скрученная, связанная, лежала она в избе на полу, как пленница. А сейчас ель широко распахнула свои руки с зелёными пальцами. На кончиках пальцев она держит тонкие, как спички, свечи, на свечах потрескивают живые огоньки.
Вокруг ёлки кружатся девочки в белых марлевых юбочках. На голове серебряная корона, в косах стеклянные бусины и хлопья белой ваты.
Брат Мустафа играет на гармошке, а девочки пляшут и поют:
Мы, белые снежиночки, собралися сюда…
Миргасим толкает Абдула-Гани:
— Смотри, длинная Разия как пляшет! Не снежинка она — сосулька.
— Сосулька тоже годится, — отозвался Абдул-Гани.
А сама сосулька сияет, сверкает от радости. То и дело хватается она то одной, то другой рукой за свою корону — не слетела ли?
— Осторожнее пляши, осторожнее! — кричит ей Миргасим. — А то зазвенишь и рассыплешься…
Мустафа подошёл к нему, обнял:
— Хорошо? Нравится?
— Это и есть репетиция, да?
— Нет, репетиция днём была. Репетиция — это повторение, а сейчас идёт выступление.
— Понимаю, понимаю — сабантуй
