Кожаные башмаки - [45]
Дедушка Абдракип, он на задней скамье сидел, поднялся, подошёл к внучке, по голове погладил, поблагодарил Фатыму-апа и пошёл к двери. И другие взрослые тоже пошли, каждый к своей работе. А ребята побежали в свои классы.
Хороший в нашей деревне обычай: и горе и радость — всё сообща переживать.
«Письмо Асие — радость это или горе?» — не мог понять Миргасим, но на всякий случай в этот день не дёргал Асию за косички.
После уроков Фатыма-апа сказала Асие:
— Без шали на улицу не пущу, — и, укутав девочку, закрыла своей шалью шитый серебром калфак.
Асия не спорила.
Вышли из школы, а Чулпан уже здесь! Стоит против крыльца, хвостом работает на полную мощность, а навстречу бежать не смеет — приказа дожидается.
— Асия! — закричал Миргасим. — Дай ему письмо понюхать, пусть с мамой твоей он хоть по запаху познакомится, иначе после войны не пустит её в твой дом.
— Чулпан, иди сюда, — говорит Асия, — понюхай.
Мелкими, старческими шагами подошла к Асие Миргасимова бабушка.
— Мороз не велик, — говорит она, — да стоять не велит. Идём к нам, Асия, детка. Дедушка ждёт. Я поставила чайник в горячую золу, будем чай пить с лепёшками.
Стоя на школьном крыльце, смотрит Миргасим, как дружно идут они — бабушка, Наиля, Асия и рядом с нею Зуфер.
Но где Шакире?
Снег переливается, будто он выложен осколками зеркал; по этому переливчатому снегу бегут две лоснящиеся полосы — следы самодельных лыж, на которых впереди всех летит длинный Темирша.
От пригретых солнцем изб поднимается едва различимый пар, и кажется, будто воздух дрожит над крышами.
Почему Шакире не видно? Неужто в школе осталась?
Миргасим заглядывает в школу. Шакире стоит в коридоре у окна.
— Сестрёнка!
Она оборачивается, глаза мокрые, нос красный.
— Ну вот, Асия не плакала, а ты ревёшь…
— Хотела бы я знать, что с нашим папой, где брат Мустафа…
— Каждый хотел бы.
— Этой ночью мне такой страшный сон снился, если бы знал ты.
Фатыма-апа подходит к брату и сестре:
— Я тоже сны вижу. Всякие…
— Эх вы, женщины! Думаете, сны всегда сбываются? Если бы сбывались, я каждый день конфеты ел бы и сливки пил… Вот твой тулуп, Шакире, пошли.
— Идём. Только никому не говори, что я плакала…
Глава тридцать третья. Декабрь — короткие дни, долгие ночи…
Да, слишком долги они, зимние ночи. В школу идёшь — темно, из школы приходишь — темно.
Собираются вечерами женщины в избе у Каримы-апа, вяжут шарфы, носки, рукавицы, фуфайки — всё это на фронт, бойцам в подарок.
А девочки приходят к Миргасимовой сестрёнке Шакире. Шьют кисеты, вышивают полотенца и тоже вяжут, вяжут.
В каждый кисет, в рукавичку кладут записку:
«Пусть этот подарок принесёт тебе удачу, товарищ солдат!»
«Привет от пионеров Татарии».
«Мы, школьники из деревни Старое Шаймурзино, даём слово учиться только на «пять» и «четыре». Смерть фашистам! Да здравствует Родина!»
А Миргасим, примостившись у фитилька, читает газеты. Как увидит хорошую весть, выскакивает на улицу:
— Наша Красная Армия освободила город Елец!.. Мы взяли город Истру!
И теперь даже старики, встречая Миргасима, спрашивают:
— Что пишут в газетах, сынок?
— Город Клин опять наш. Ура!.. Волоколамск мы очистили от фашистской нечисти.
Где Волоколамск, что за город такой Елец, никто не знает, и Миргасиму это тоже неизвестно. Не всё ли равно, где находятся эти города? Главное — освободили! От нечисти очистили, врагов потеснили.
Только Асия, случается, послушав эти новости, вытирает глаза носовым платком.
— Ты что, победам не рада? — рассердился однажды Миргасим.
— Если бы ты знал, как это всё от Москвы близко! Ну совсем рядом. На реку Истру мы с мамой и папой, все вместе, купаться ездили, а потом шли в город Истру к друзьям, обедать. — Сказала и начала нос вытирать. — В саду у них дерево было с широкими ветвями — клён. Под этим клёном стоял обеденный стол. Обедаем, бывало, и слушаем, о чём листья клёна говорят.
— Ладно, оставь свой нос в покое! Пообедаешь ещё под тем деревом. И Зуфера позовёшь, должно быть. Город Истру освободили.
— Эх, Миргасим, ты, как увидишь слово «освободили», дальше уже не читаешь. Если бы вчерашнюю газету всю прочитал…
Миргасим опустил глаза. Он читал вчерашнюю газету. Всю. Но говорить о прочитанном не хотелось.
«…Жители сёл и городов Московской области, освобождённых частями Красной Армии, рассказывают о чудовищных зверствах фашистов, — было напечатано в газете. — В деревне Белый Раст фашисты поставили у дерева двенадцатилетнего мальчика Володю Ткачёва и открыли по нему стрельбу из автоматов. Тело Володи было прострелено 21 пулей…»
Да, так напечатано в газете. Двадцать одна пуля пронзила Володю… Эх, какой уж там стол обеденный под клёнами! Людей не щадят, а дерево и подавно не пожалеют. Срубили, раскололи, сожгли, должно быть.
Миргасим взглянул на Асию. Сидит она на сэке, поджав ноги, по-деревенски. Научилась! Не шьёт, не вяжет.
— О чём задумалась? — спрашивает Шакире.
— Новый год скоро…
И девочки пишут бойцам:
«С Новым годом, с новым счастьем, с победой!»
Наиля рисует на этих письмах ёлочки. Но получаются почему-то веники. Трудно художнице, не видала она никогда настоящей ёлки.
Асия рассказывает:
— Вершинка похожа на крест, верхние ветки как поднятые флаги, а нижние — будто флаги спущенные.
