Козел в огороде - [17]

Он же звонком, взятым напрокат в милицейской конюшне, возвестил начало гала-представления. Казалось, его борода и грива развевающихся волос излучали электрические токи, они передавались толпе, взвинчивали ее до предела. Его мотающуюся на сдавленной красным ошейником шее патлатую голову видели и тогда, когда на эстраду вышла четверка Николини. Клуня выглядывал из-за кулис и точно дирижировал не только актерам и музыкантам, но и публике. Он олицетворял собою нетерпение, любопытство и восторг, за всех крича «браво», аплодируя и потея. Он же принимал овации и сиял вместе с исполнителями. И он же после второго антракта, когда напряжение публики достигло предела перед выступлением Козлинского и Сонечки Нибелунговой, первый разрядил это напряжение и поднял всех на ноги, выскочив на сцену, потрясая звонком и вопя не своим голосом:

— Ратуйте, товарищи громадяне!.. Ратуйте!.. Геть вci на подмогу!

В эту-то незабываемую минуточку туго намотанная пружина событий внезапно раскрылась перед всеми, больно хлестнув каждого неоспоримыми фактами.

Паника овладела публикой. Иные с воплями «пожар!», «горим!» кинулись к запасным дверям, которые, однако, не поддавались; иные, вскочив на стулья и скамьи, требовали друг от друга объяснения случившегося; иные — преимущественно дамы из первых рядов — торопливо прятали серьги и кольца, уверенные, что банда атаковала театр; иные, из более храбрых, полезли на сцену. Там и здесь раздались истерические всхлипывания, их покрыл дружный молодой смех. Смех заглушен был ругательством и потасовкой, потасовка сменилась призывами на подмогу и требованием вернуть обратно за билеты деньги. Одни настаивали на том, чтобы их выпустили из театра, другие, напротив, звали милиционеров с тем, чтобы они никого не пропускали до выяснения происшествия. Всюду искали товарища Табарко, но товарищ Табарко пропал.

Тогда взялась за дело комсомольская футбольная команда. Она потребовала тишины и восстановления порядка. Двое комсомольцев стали у входа и начали пропускать желающих по одному, а Варька с Колей Егуновым отправились узнавать, в чем дело, и через несколько минут, давясь от смеха, сообщили публике, что Соня Нибелунгова, загримированная и одетая к выходу, бьется в истерике, а кинорежиссер Козлинский исчез. Вслед за этим сообщением посыпались другие, еще более ошеломляющие. Дознано было, что Козлинский не только исчез из театра, но и из города. Что кассирша собственноручно, в присутствии Клуни, передала ему рапортичку сбора и всю чистую выручку еще перед вторым отделением, когда семья Николини работала на сцене. Что Соня Нибелунгова, остриженная по последней моде и одетая по картинке из парижского журнала (вернее всего, недоодетая), только что получила с мальчишкой записку от Козлинского, извещавшую ее, что он с нею развелся и рекомендует ей снова отрастить волосы, так как с будущего сезона начнут носить высокие прически. Что почти все подруги Сони, стриженные, как и она, проверяя свою фотогеничность, позволили приезжему снять себя голыми и теперь опозорены на весь свет, так как карточки их кинорежиссер увез с собою, что парикмахер Люмьерский плачется о потере каких-то процентов за волосы. Через мало времени пришло еще новое известие, приведшее всех в окончательное недоумение и даже панику. Арон Лейзерович Клейнершехет, обеспокоенный исчезновением Козлинского, кинулся из театра к себе в гостиницу «Ривьера» и застал там мирно сидящих за самоваром братьев и сестер Николини, а в номере, занимаемом раньше Алексеем Ивановичем, увидел Гапку, пытавшуюся медвежьим танцем утихомирить неизвестно откуда появившегося дико ревущего, лежащего на кровати в одной рубашонке, упитанного младенца. И в то же время Никипор, возвращавшийся домой с дежурства на каланче, наткнулся посреди площади на не кого иного, как на давно оплаканного Алешу. Он лежал, уткнувшись головой в землю, раскинув ноги, мертвый, со свалявшейся, вымазанной глиной шерстью и уже чуть припахивал дохлятиной. На крики перепуганного Никипора сбежались из милиции сонные милицейские. Они принесли фонарь, при свете которого удостоверились, что дохлый козел был — точно — Алешей. А приглядевшись внимательней, пришли в полное замешательство: к рогам Алеши желтой тесемкой от ботинок привязан был сверток, в котором, сложенное вдвое, лежало серенькое удостоверение личности, выданное на имя Козлинского Алексея Ивановича.

>Глава девятая «Комплексная система»

Вот тут-то и началось то, что впоследствии называли «великим идеологическим трусом», то, что поставило вверх тормашками весь наш устоявшийся быт, перетрясло все перины, выветрило все домишки и головы, а после снова подняло нас на живые ноги. Ни война, ни революция, ни смена властей, ни свои, ни чужие бандиты — ничто и никто, казалось, не могли нарушить невозмутимого покоя нашего города, точно бы прикрывшегося шапкой-невидимкой и схоронившегося от всех ветров за своими вишневыми садочками и покосившимися пряслами,— а вот помер козел Алеша, переживший с нами как ни в чем не бывало все великие перемены,— и тотчас будто некий волшебник сунул в очи шутейное зеркало, перекосив до предела знакомый заспанный обывательский лик, после чего пребольно стукнул тем зеркалом его по лбу.