Койка № 29 - [2]

— Черт возьми, вот красавец!

Потом, уже зная, кто это такой, они стали говорить:

— А, вот и капитан Эпиван! Молодчина, что ни говори!

Женщины при встрече с ним как-то странно вертели головой и стыдливо вздрагивали, словно слабея перед ним или чувствуя себя раздетыми. Они слегка склоняли шею, и на губах у них появлялась тень улыбки; им хотелось, чтобы капитан Эпиван нашел их прелестными, хотелось привлечь его взгляд. Когда он прогуливался с товарищем, тот всякий раз завистливо и ревниво думал, видя неизменное повторение этих ужимок: «И везет же, черт побери, этому Эпивану!»

Среди руанских содержанок из-за него разгорелось настоящее состязание, борьба. Все они появлялись к пяти часам, к офицерскому часу, на бульваре Буаельдье и, волоча юбки, ходили парами от одного конца бульвара до другого, а лейтенанты, капитаны и майоры, перед тем как зайти в кафе, тоже расхаживали по двое, волоча по тротуару сабли.

И вот, как-то вечером, красавица Ирма, — как говорили, любовница г-на Тамплие-Папона, богатого фабриканта, — остановила свой экипаж возле «Комедии», якобы намереваясь купить бумаги или заказать визитные карточки у гравера Поляра, а на самом деле лишь для того, чтобы пройти мимо столиков, где сидели офицеры, и бросить капитану Эпивану взгляд, столь ясно говоривший: «Когда хотите», что полковник Прюн, который пил со своим адъютантом зеленый абсент, не удержался и проворчал:

— Ах, скотина! И везет же этому молодцу!

Слова полковника были подхвачены, и на другой день капитан Эпиван, польщенный высокой похвалой, прошелся несколько раз подряд в полной форме под окном красавицы.

Она его заметила, выглянула, улыбнулась.

В тот же вечер он стал ее любовником.

Они везде бывали вместе, подчеркивали свои отношения, компрометировали друг друга, и оба гордились таким романом.

В городе только и речи было, что о связи красавицы Ирмы с офицером. Один г-н Тамплие-Папон ничего не знал.

Капитан Эпиван сиял, торжествуя, и поминутно говорил:

— Ирма сказала мне... Ирма говорила мне прошлой ночью... Вчера, когда я обедал с Ирмой...

Больше года носился он со своей связью, щеголял ею по всему Руану, выставлял ее напоказ, словно захваченное у неприятеля знамя. Ему казалось, что благодаря этой победе он вырос, зная, что ему завидуют, он чувствовал большую уверенность в будущем, уверенность в получении креста, столь желанного, ибо все взоры были сосредоточены на нем, а ведь достаточно быть на виду, чтобы тебя не забыли.

Но вот вспыхнула война, и полк капитана одним из первых был отправлен на границу. Прощание было тяжелое. Оно длилось целую ночь.

Сабля, красные рейтузы, кепи, доломан соскользнули со стула на пол; платье, юбки, шелковые чулки тоже упали и печально валялись на ковре вперемежку с форменной одеждой; в комнате был разгром, словно после сражения; Ирма, непричесанная, в безумном отчаянии обвивала руками шею офицера, обнимала его, потом, выпустив, каталась по полу, опрокидывала стулья, рвала бахрому с кресел, кусала их ножки. А капитан, глубоко растроганный, ничем не мог утешить ее и только твердил:

— Ирма, малютка, крошка моя, ничего не поделаешь, так надо!

И порою смахивал пальцем набежавшую слезу.

Они расстались на рассвете. Она проводила возлюбленного в экипаже до первого привала. А в минуту разлуки обняла его почти на глазах у всего полка. Все нашли даже, что это очень мило, очень уместно, очень прилично, и товарищи, пожимая капитану руку, говорили:

— Ах ты, чертов счастливчик! Как-никак, а у малютки доброе сердце.

Они, право, увидели в этом нечто патриотическое.

За время кампании полку пришлось испытать многое. Капитан вел себя геройски и наконец получил крест; затем, когда война кончилась, он вернулся в руанский гарнизон.

Тотчас же по возвращении он стал справляться об Ирме, но никто не мог дать ему точных сведений.

Одни говорили, что она кутила с прусскими штабными офицерами.

По словам других, она уехала к родителям — крестьянам в окрестностях Ивето.

Он даже посылал в мэрию своего денщика справиться в списке умерших. Имени его любовницы там не оказалось.

Он очень горевал и щеголял своим горем. Даже отнес свое несчастье за счет врага, приписывая исчезновение Ирмы пруссакам, занимавшим одно время Руан.

— В следующей войне я с ними, мерзавцами, сосчитаюсь! — заявлял он.

Но вот однажды утром, когда он входил в офицерскую столовую к завтраку, старик-рассыльный в блузе и клеенчатой фуражке подал ему письмо. Он распечатал его и прочел:

«Любимый мой!

Я лежу в больнице; я очень, очень больна. Не придешь ли меня навестить? Я была бы так рада!

Ирма».

Капитан побледнел и в порыве жалости проговорил:

— Черт побери, бедная девочка! Пойду сейчас же после завтрака.

И за завтраком он все время рассказывал, что Ирма в больнице, но что он ее оттуда выцарапает, будьте покойны! Это опять-таки вина проклятых пруссаков. Она, вероятно, осталась одна, без единого су, подыхала с голоду, потому что пруссаки, несомненно, разграбили ее обстановку.

— Ах, скоты!

Все взволновались, слушая его.

Всунув сложенную салфетку в деревянное кольцо, капитан поспешно встал, снял с вешалки саблю и, выпятив грудь, чтобы талия стала тоньше, застегнул портупею, потом быстрым шагом отправился в городскую больницу.