Ковчег до Ноя: от Междуречья до Арарата - [6]

.

Наш новый профессор, наскоро пробормотав «доброе утро» и даже не поинтересовавшись у нас четверых, как кого зовут, повернулся к доске и написал три вавилонских слова: iprus, niptarrasu, purussu, Затем он спросил нас, увидели ли мы в них что-нибудь особенное. Когда-то в средних классах я немного занимался древнееврейским, поэтому я сразу увидел в этих словах общий корень из трех согласных p, r и s, о чем и сообщил профессору. Он слегка кивнул, после чего мне и каждой из юных леди был выдан листок с клинописными знаками, которые нам надо было «выучить к понедельнику». Вот так это и произошло, благодаря Судьбе. В тот момент, когда мы начали читать наши первые слова, написанные клинописью, – «Если человек…» из Кодекса царя Хаммурапи, – я понял, что становлюсь ассириологом навсегда. Такие моменты меняют жизнь. Никто в аудитории не заметил, что во мне совершается этот переворот. Лэмберт вскоре показал себя суровым преподавателем, не делающим скидок, к тому же склонным к желчной иронии. Каждый ученик должен был втайне принести клятву верности; наши юные леди, не прошедшие этого посвящения, потихоньку удалились одна за другой, и я надолго остался один на один с тем, что было, осмелюсь сказать, моим предназначением.

Клинопись! Самая древняя и самая сложная в мире письменность, намного древнее любого алфавита; давно исчезнувшие шумеры и вавилоняне пользовались ею в течение более чем трех тысяч лет, и лишь при начале римской эпохи кончилось ее время, как у всякого динозавра. Какие трудности, какие приключения ожидают меня!

Проводить день за днем долгие часы над пыльными табличками древних месопотамских царей – наверное, это должно было казаться странным занятием, всего в одной или двух милях от развлечений бирмингемского Bull Ring и в окружении намного более полезных факультетов, например французского языка или машиностроения; но мне это занятие никогда не казалось странным. Мертвый язык, если он расшифрован, можно изучать в классе по учебнику грамматики как любой другой язык: я иду, ты идешь, он идет – эти формы есть не только в латыни, древнегреческом или древнееврейском, они есть также и в шумерском и в аккадском языках.

Перед обучающимся клинописи, как я вскоре понял, встает не одна, а целых две труднейшие проблемы: надо учить знаки и учиться языкам. В обычной жизни идея отделять язык от письменности противоречит нашей интуиции – ни говорящий, ни пишущий никогда не отделяют одно от другого; но на самом деле язык и его письменность так же различаются, как тело и одежда. Например, мы знаем из истории, что древнееврейский язык часто пользовался арабским письмом, арамейский случалось записывать китайскими иероглифами и т. д.; при необходимости можно и санскрит записывать руническим письмом. Изучать еще один мертвый язык, использовавший еще одну мертвую письменность, – кто-нибудь скажет, что лучше два раза утопиться. Но клинопись – это во много раз сложнее. Клинописная письменность использовалась в основном двумя мертвыми языками – шумерским и аккадским, и пока вы не прочли несколько слов на табличке, вы даже не можете определить, на каком языке она написана. Шумерский язык, старейший из двух, не имеет ни одного известного родственника. Аккадский, с его северным (ассирийским) и южным (вавилонским) диалектами, принадлежит группе семитских языков и поэтому соотносится с еврейским, арамейским и арабским примерно так же, как латынь с итальянским, французским и испанским. В древней Месопотамии шумерский и аккадский языки сосуществовали, так что достаточно образованный писец должен был уметь писать на обоих – этого правила строго придерживались на занятиях Лэмберта.

Но шумерский и аккадский – действительно два различных языка. Аккадскому языку свойственны красноречие и смысловая сложность, аккадская фраза может быть юмористической, иронической, сатирической, даже двусмысленной – совершенно как по-английски. Словарный запас был тоже весьма широк во всех отношениях: составители фантастически полного и очень дорогого Чикагского аккадского словаря[8] (название может многих сбить с толку), лишь недавно завершенного и занимающего полтора метра на книжной полке, постарались включить в него перевод на американский английский всех известных слов аккадского языка. В 1969 году, однако, когда я начал его изучать, почти все доступные словари и руководства имелись только по-немецки, как, например, серый и однообразный Akkadisches Handworterbuch, набранный мелким шрифтом в две колонки, сравнительно недорогой и при этом совершенно тогда необходимый. Попав от него в зависимость, я подчас лучше помнил, что означает данное аккадское слово по-немецки, чем его немецкий аналог по-английски. Университетские приятели с исторического или физического факультета казались мне выбравшими непыльную работенку, и я с плохо скрываемым удовлетворением смотрел, как даже мой друг Эндрю Сазерленд, получивший по немецкому языку высшую оценку с отличием, оказался неспособен объяснить мне смысл какого-то «полезного пояснения» в маленькой книжке по шумерской грамматике Адама Фалькенштейна, скромно названной