Котик Фридович - [6]

За всю последующую жизнь Додик так и не понял, на счастье или на горе попал он тогда в Москву. Останься, он непременно разделил бы участь своей семьи, но эта мысль его не страшила и долгие годы он клял судьбу за то, что не оставила она его тогда подле них. За право на жизнь, в нём говорил голос старого раввина из хедера его детства. Тот многократно повторял им, безбоязливым щеглятам о ценности еврейской жизни и необходимости беречь тело, ибо оно бесценное хранилище души. Голосу мудрого старика вторило мерзкое стрекотание той соседки, что помявшись, как умела, намекнула на участь постигшую его жену. Знай она русские слова «поглумились, обесчестили» может и рассказала бы пристойно, но она и на молдавском-то  малограмотной была, так что поведала, как умела.

Не то, что бы кишенёвскому еврею услышать такое было в новинку – от прежних кишенёвских погромов ещё земля не остыла, но никак не получалось примерить этот ужас на своих стариков, маленького сына, беременную жену, сестру с племянниками и прочих родственников. За пару месяцев, проведённых в послевоенном Кишенёве, Додик узнал не одну такую трагедию, и даже смирился с мыслью о том, что и находясь здесь помочь своим не смог бы. Напротив, он лишь усилил бы страдания своей скромницы – подонки потешались, насилуя жён на глазах ещё живых мужей, а то и заставляли «добровольно» совершать мерзкое, шантажируя жизнью мужа.

В послевоенном Кишинёве Давид  встретил нескольких приятелей по дворовому детству и хедеру. Один из них, Гирш, лишился рассудка не в правом бою, а после войны, узнав всё о последнем дне своей семьи. Гирш ходил по родному городу в истрёпанном довоенном пиджаке, заправив в карман ставший лишним левый рукав, в изрядно потёртом картузе и при всех медалях.  Останавливая прохожих, он заглядывал им в глаза и задавал всегда один и тот же вопрос «Кого мы защищали?». Большинство прохожих шарахались сразу, некоторые отпрыгнув на безопасное расстояние разглядывали чудака с любопытством. Но были и те, кто удивлённо останавливались и даже пытались ответить «Как кого?  Родину! Нас!».

 «А Риву? Кто защищал мою Риву?» сильно картавя, с неистребимым идишским акцентом взвывал боец. «Ну допустим на фронте я защищал вас, а почему же ви здесь на защищали мою Риву? Ну допустим я на фронте защищал Родину, так почему все большая Родина не защитила одну маленькую Риву? Почему их не увезли,  не спрятали от немцев?».

Прочувствовав всю неприятность ситуации прохожие отмахивались от Гирша как от назойливой мухи и… проходили. Те, кому было неудобно просто уйти и оставить отчаявшегося человека наедине с призраками близких, выслушивали длинную бессвязную речь горемыки, о том, какой красавицей была его Рива, и что в его мать никак нельзя было стрелять, потому что она седая и он на войне в седых женщин не стрелял, даже в немецких, хоть и до Берлина дошёл, и что поседела мать в юности, когда ещё в те погромы убили её сестру, а она спряталась и всё видела. И говорил, говорил, говорил, пока лихорадочный блеск его глазах не затухал и тогда, обессиленный, он садился прямо на землю – от усталости и в знак траура.

 Додик к нему не подходил – шарахнулся от первого же «За кого я воевал», пугливо осмотрелся по сторонам, не видел ли кто. На фронте он вступил-таки в партию и своё царское имя изменил на Дмитрия. Впрочем, и звать его Додиком теперь было некому, родня погибла, товарищи величали по имени –отчеству, а несколько лет спустя он женился и новым русско-украинским родственникам звать человека Давидом казалось неприличным. На послевоенной гражданке Дмитрий Исакович вскоре из просто человека стал большим человеком и подобно Фриде, затыкавшей все школьные амбразуры, был готов нести свет коммунизма куда угодно, лишь бы подальше от Кишенёва.

Стоит ли удивляться, что много лет спустя жизнь свела-таки этих двух подранков Холокоста. Товарищ первый секретарь недавно приехавший в Черновцы  по долгу службы был обязан пообщаться с товарищем завучем лучшей школы. То, что школу сделала лучшей именно Фрида Абрамовна знал весь город, хотя формальным директорством была обличена видная тётка с зычным голосом, правильной анкетой и крупными красными бусами на волнах необъятного бюста. Головой же в школе была Фрида, мало того, что Абрамовна, так ещё и беспартийная.

«Фрида Абрамовна» негромко но уверенно, с отчётливо слышными учительскими интонациями произнесла женщина, когда директрисса в своём кабинете представила её незнакомцу. Дмитрий…. Исакович сказал он, пропустив неловкую паузу между именем и отчеством. Глядя на эту худенькую, но такую характерную и хара‘ктерную Фриду он впервые подумал о том, что новообретённое имя никак не вяжется с полученным в наследство отчеством, и что был бы жив отец, за такую переделку имени всыпал бы ему почище чем за детские шалости.

«Ишь ты, Фрида Абрамовна!» — думал Давид, пока директриса что-то суетливо тараторила. «Пигалица пигалицей, а туда же, вон как аккуратно брошечку пустяковою носит, безделушка-то видать ещё довоенная. Да и вся она какая-то несовременная, одета чистенько, с достоинством, но как старомодно и бедно! Не то что моя, попробуй не купи новою цацку или туфли, мало что  в постель не допустит, так ещё и мамочку свою науськает. Та как на похоронах начнёт завывать, «кака у ейной дони погана доля с нехристем жити», завывать будет долго и заткнется только когда пообещаю на Чёрное море отправить обеих… А лапка у этой Фриды какая худенькая, как у птички, только теплая и коготок коротенький. Аккуратная ручка, хоть и не холёная, а косточки на пальцах как у моей мамы выпирают. Наверно у жены сейчас такие же были бы». Женой Давид называл только ту, погибшую, с которой стоял под Хупой перед Б-гом и людьми. Нынешнюю, с которой перед ЗаГСом и товарищами он солидно и отстранённо называл супругой.