Котик Фридович - [4]

Яэлин Душа не согласился забрать кота к ним домой, у него на этот случай была какая-то странная болезнь — не то ревность, не то аллергия. Кишкуш и сам не сильно рвался, ему было бы обидно смотреть как его девочка ластиться к чужому двуногому самцу. Стать надиванным котом у какой-нибудь местной бабки ему не позволяла гордость и дворовая привольность, которую на харчи кот менять не собирался.

Некоторым котятам из его помёта удалось «выбиться в люди», то бишь пристроиться в домашние питомцы, Кишкуш же пристраиваться категорически не хотел. Видно тем он и привлёк внимание Фриды, что было в нём многое, присущее ей самой – нежелание приспосабливаться, привычка держаться особняком, с достоинством. Об ноги кот не тёрся, за подачки не служил, был не ласков и не труслив, на коронный Фридин «брысь с притопом» он даже ухом не вёл, ну, или умело безразличие изображал.

«Ты подумай, какая персона» рассуждала про себя Фрида, учительница с тридцатипятилетним стажем. «Я бывало только в класс входила, лоботрясы-старшеклассники по струнке вытягивались, а тут кот какой-то дворовый, и нате вам – ноль внимания, фунт призрения. Конечно, откуда у кота воспитанию взяться, когда тут, в Израиле, даже дети дикие – книг не читают, в театры не ходят, у девочек вместо игры на пианино каратэ, у мальчиков вместо скрипки или хотя бы паяльника в головах Человек – паук да Черепаха-Самурай».

Эти выводы Фрида делала из наблюдения за живой природой (так она называла местную жизнь), и из редких телефонных разговоров с внуками. Внуки жили километров за сто-сто пятьдесят, в центре страны, не то в Ашкелоне, не то Ашдоде, точнее Фрида даже не стремилась запомнить. Во-первых, не была там не разу, никто особенно не звал. К тому же на подъём она на старости лет стала тяжёлая — как из аэропорта в Хайфу привезли, так и сидела там безвылазно. Только один раз, когда училась в ульпане, их от Сохнута возили в Иерусалим, в обзорную поездку из серии «знай и люби родной край». Да и обиделась она сильно, когда один из внуков рассказал ей старую шутку о том, что их родные Черновцы в Израиле называют «город на А». Мол, если  на вопрос- «Ты откуда?», собеседник отвечает - «из Черновцов»,  вопрошающий прибалтиец, питерец и прочий столичный житель протягивает сочувственно-неопределенное «А-а-а!». Свой красивый зелёный городок Фрида любила и в отместку городами на А стала называть здешние Ашкелон с Ашдодом.

Оба внука сначала неабсорбируемую бабушку поправляли, но видя её упорство отступили, да и виделись они очень редко – раз в год, когда с родителями приезжали её навестить. Родители мальчишек — сын Фриды и его жена, приезжали поздравить старуху с Днём Рождения и соблюсти приличия, всё-таки именно они подвигли её на переезд в эту жару.

С невесткой у Фриды отношения не сложились с самого начала, ещё лет двадцать назад. Она считала молодую хитрой и ленивой, да ещё и подозревала в развратности, иначе как понять, что эта простоватая бабёнка  смогла обженить такое сокровище, как её сыночек. Та, в ответ, грешила на свекруху за то, что неприлично долго не могла забеременеть, её подружки  нашептали, что сглазила муженькова матерь, и вообще у евреев всякие  тяжёлые наговоры есть, так что от греха подальше лучше покреститься и свекровь от дома отвадить.

У «сокровища» и яблока раздора двух этих женщин, было одно неоспоримое достоинство – с детства он не доставлял особых хлопот своей вечноработающей маме, а позже не перечил жёниному уставу. Ну, и конечно, эта образцовая особенность еврейских мужей не бить и не пить, за которую их так любят дщери разных народов. Он и в школе так учился – без особенных проблесков одаренности, но и до двоек не скатывался. Отслужил также, без геройства, но ведь и не дезертировал. В армии ему пришлось нелегко — слабый духом неспортивный парень не раз бывал бит и оскорблён, но как всегда, дела до его проблем никому не было. В год призыва сына, Фриду Абрамовну назначили завучем, а потому его служба прошла мимо неё, она практически поселилась в школе.

Потом он что, бы мамочку порадовать поступил в университет, но долго там не задержался, вылетел после второй сессии и пошёл в техникум. С точки зрения Фриды это было так непрестижно, что она даже особо не вникала, на кого он там учился и долго скрывала сей позорный факт от коллег. Между тем, в маленькой черновицкой школе, где все друг-друга знали, любопытное внимание коллег привлекала судьба Фридиной дочки. Дочку Фрида не особенно жаловала, уж очень та была похожа на своего отца. Про бывшего мужа товарищ завуч вспоминала неохотно.

Женихов на Фридину послевоенную юность выпало мало, а уж евреев среди них вообще раз-два и обчёлся, так что выбирать особенно не приходилось. Худенькая воробьеподобная евреечка, пообносившаяся и выцветшая в эвакуации, она вообще была уверенна что замуж не выйдет. Ещё не развеялся над землёй пепел её женихов, уничтоженных фашистами, да и позаботиться о свадьбе и приданном было некому – из эвакуации Фрида вернулась сиротой, в основательно разграбленный дом. Дом этот девушка терпеть не могла. Он тяготил её осознанием безвозвратной утраты. Утрату детства, родительской семьи и даже любимых вещей, здесь она ощущала особенно остро. К оставшимся предметам не хотелось прикасаться, они казались осквернёнными чужими руками и взглядами. Да и сам дом, вдалеке вспоминавшийся ей таким большим, тёплым и уютным, на поверку оказался лачугой без удобств, мебели, с прохудившейся крышей, чадящей печкой и выбитыми окнами. Впрочем, окна, к счастью пострадали не все, самое большое чудом уцелело, а два “безглазых” девушка забила фанерой до лучших времён.