Котик Фридович - [2]

 Когда папа ушёл, мама перестала называть его по имени, упоминая только как «Этот». «Этот опять тебе звонил? Опять зовёт к себе на Шабат? А ты и побежишь, как собачка, на их кус-кус, как будто у тебя нет гордости или дома, не дай Б-г нечего кушать. Ты на меня посмотри — с того момента как мы развелись, я Этому и слова не сказала, пускай теперь с Той разговаривает. Дети у него тоже теперь и без тебя есть, вот пусть их нянчит, нечего дочку от мамы на выходной дергать!». Запретить отцу видеть дочь, бывшая жена законным путём не могла, поэтому старалась настроить против него маленькую Яэльку. Яэль очень любила бывать у папы в доме — у них была Семья. Там не было так чисто и тихо как дома у мамы, всё время приходили гости и пахло готовящейся едой, иногда слишком острой, но там был настоящий дружный дом, там жили её братья, а главное там был её папа-душа.

Яэль любила ездить с папиной семьёй в разные интересные места, а когда родился третий братик, папа даже специально поменял машину на семиместную «мицубиши спейс-вагон», чтобы для его Принцессы всегда было место не только в его доме, но и в их машине. Вместе они объехали весь север Страны, бывали в разных пасторальных его уголках, сначала в детском Балагане, что поближе к Хайфе, в киббуце Ягур, потом в крокодилятнике в Хамат Гадер, на Кинерете, в Ган Кенгуру, ещё северней и даже в пограничной Метуле ели домашнее мороженное в старом темплиерском доме. Объездив весь Север стали устраивать вылазки в Центр Страны, там тоже оказалось много интересного, один ЛунаГан чего стоил, или Сафари в Рамат Гане!

В это «алиментное время» девочка была счастлива, но рассказывать об этом маме не могла – та очень раздражалась и потом ещё долго срывала свою злость на всём подряд. В семь-восемь лет радость утаить также трудно, как и беду, но чтобы не огорчать маму, Яэль старалась и годам к одиннадцати совсем этому научилась. После встреч с отцом она больше не врывалась в дом счастливым рыжим вихрем, не пыталась угощать принесенными из его дома сладостями, не передавала от него привет, не жевала запрещенные мамой жвачки. Она стала просить папу остановить машину не доезжая до дома, чтобы мама не видела, как она целовалась с братишками и папиной женой,  как прильнув щекой к щеке сидящего за рулём отца, долго стояла обнявшись с ним, набираясь тепла на всю неделю, и как ей вслед тот непременно просил передать привет маме.

Едва машина отъезжала, Яэль выплёвывала жвачку, достав из рюкзачка сладости запихивала их за обе щеки и наспех пережевывала, снимала с руки махровую резинку, которую у папы носила как браслет и ею арестовывала свою рыжую копну, превращая её в благопристойный хвост. Заходя в подъезд, Яэль старалась вспомнить о чем-нибудь очень неприятном, дабы сообщить своей шаловливой мордашке самое постное выражение.

Она приняла правила маминой игры и больше не вызывала её недовольство, конечно если не считать редкое бурчание «и что ты всё к ним таскаешься, и как тебе не надоест, вон другие девчонки в твоём возрасте…». Дальше следовал непременный рассказ о том, как под этим вот окном за ней, мамой, когда она была в Яэлином возрасте очередь стояла аж до Машбира, и были в ней ухажеры один завиднее другого, один вырос лётчиком, другой врачом, а она, дура, связалась с этим неучем, потратила на него столько драгоценного времени и как теперь жаль Яэль, которая попусту тратит время в его доме.

Девочка кивала и молчала, с тоской думая о предстоящей неделе, приближающихся месячных, которые всегда начинались неожиданно и проходили очень болезненно, об огромном прыщике на подбородке и о том, что её под окном ждёт только полудикий кот странной окраски. Это и был Кишкуш, преждевременно вышедший в жизнь после очередного кошкиного загула. Одинокий кошачий подросток, ощущавший себя никчёмным и ненужным даже собственной маме, потянулся к такому же подростку рода человеческого. Он ничего от Яэль не ждал и не клянчил, более того поначалу пресёк её попытку выкинуть ему пастраму, всем видом показывая, что его к ней интерес бескорыстен. Девочку это подкупило, она даже попыталась принести котика домой, но отступила, выслушав от мамы лекцию о гигиене, блохах и дворовом происхождении соискателя. Дружба с Кишкушем стала такой же её тайной, как и радость от общения с отцом и его семьёй.

Папа был готов кота «усыновить», но рассудив, Яэль поняла, что тогда она опять всю неделю будет одна и они с Кишкушем решили оставить всё, как есть. В тот раз она гладила его и плача говорила о том, что папа его заберет и теперь ему будет так же хорошо, как её братьям, и там его будут любить, а она будет его по субботам навещать. Кот встал, как бы оттолкнув её руку, серьёзно посмотрел ей в глаза и пошёл под апельсиновое дерево, где часто отдыхал в послеобеденную жару. Отошёл и лег под ним, как обычно, всем видом давая понять, что никуда он не поедет, что здесь его дом, что она, Яэль — его дом, и вообще, разговор закончен.

С той поры у Яэль появился друг, любящий, всегда готовый выслушать, не разбалтывающий её секретов и нечего не требующий взамен. Имя ему тоже дала девочка. В самом начале папа спросил, как зовут её любимца и она стала кота пристально разглядывать, чтобы назвать по примете. Он не был белым, что бы стать «Снежком», уже не был стремительным, как раньше, чтобы стать Молнией, сюсюкающей клички он бы тоже не признал, поэтому пришлось отталкиваться от окраса, а он был непростым. Отсюда и пошло «Кишкуш», то бишь каляка-маляка, очень точная характеристика той хохломы, под которую его расписала природа.