Костры партизанские. Книга 2 - [23]

Ага, побледнел мерзавец!

— Виноват, начисто запамятовал, — неожиданно как простой мужик ответил Свитальский, глядя не в глаза фон Зигеля, а на верхнюю пуговицу его мундира.

— Никогда не следует брать на себя чужую вину: у каждого человека и своя достаточно велика, — окончательно развеселился фон Зигель, который теперь и вовсе уверовал, что ведет разговор с доносчиком. — Я пообещал расстрелять по два человека из каждой деревни района. По два! — повысил он голос и даже показал два растопыренных пальца.

— Прикажете заложников пригнать сюда? — оживился Свитальский, подался телом вперед, словно приготовился вскочить, если господин комендант даже только кивнет.

— Вы думаете, они поместятся в моем кабинете? — пошутил фон Зигель, довольный собой.

— В Степанково пригнать. И на площади расстрелять!

Боже, как он непроходимо глуп!

Однако фон Зигель, продолжая игру, пояснил спокойно, даже доверительно:

— Нет, расстреливать нужно в каждой деревне. Установлено, что казнь близкого или даже просто знакомого человека оказывает большее эмоциональное воздействие. Вот и нужно побывать в каждой деревне района. Даже в самой маленькой, в самой захолустной.

Лицо у Свитальского вытянулось, побледнело. И он спросил, еще тая слабую надежду:

— Если я правильно понял…

— Абсолютно правильно! Я доверяю вам! — мило улыбнулся фон Зигель и встал, давая понять, что разговор окончен.

— Какие силы разрешите привлечь для осуществления данной операции? — все же осмелился спросить Свитальский, обреченно глядя на фон Зигеля.

— Это извольте сами решить, — поморщился фон Зигель. — Неужели для того, чтобы расстрелять двух мирных селян, вам нужна рота солдат? Лично я, окажись на вашем месте, ограничился бы пятью или шестью полицейскими. И, разумеется, одной машиной.

Свитальский почтительно поклонился и пошел к двери. Лишь подчеркнутая прямизна спины выдавала его волнение.

5

Два последних дня дед Потап с Петькой будто сторонились Григория: на рассвете, наскоро перекусив, уходили из дома и возвращались лишь в густых сумерках.

Когда они пошли в первый раз, Григорий даже обрадовался: что ни говорите, а дед Потап за парнишкой досмотрит, не даст очень-то своевольничать.

Нырнули они в лесную чащобу — Григорий выждал немного (пусть не подумают, будто он за ними подглядывает!) и лишь потом вышел на полянку перед домом. Благодать-то какая! И солнце ласково пригревает, хотя только начало карабкаться на промытое до нежной голубизны небо, так пригревает, что хочется замереть с закрытыми глазами и ловить лицом его лучи, ловить. И скворушка, словно заведенный, заливается у своего гнезда. Метрах в четырех над землей звонкой песней счастья заливается!

Минут десять или пятнадцать Григорий простоял неподвижно, наслаждаясь пробудившейся жизнью, а потом вдруг почувствовал, что просто обязан немедленно начать что-то делать. Не для войны, о которой он вообще много думал и особенно во время своей болезни, а для деда Потапа и Петьки. Чтобы хоть как-то помочь им жить. И он торопливо, словно боясь опоздать, обошел вокруг избушки, высматривая себе дело. Не нашел. Правда, замшелые доски крыши вопили о необходимости замены, да где их возьмешь?

И дров целых две поленницы. Наколоты и уложены аккуратно; даже берестовыми пластами от дождя укрыты. Короче говоря, чувствовалось: дед Потап в жизни за многим не гнался, но уж что имел, то содержал в соответствующем виде.

Однако бездельничать было невмоготу, и Григорий стал бродить вокруг избенки, с каждым разом все больше увеличивая круги. И ноги учил ходить, и с лесом знакомился. Но прежде всего решил обследовать тропочку, по которой дед Потап возвращался с ведрами, полными холоднущей и вкусной воды. Прошел между огромных и угрюмых елей метров пятьдесят — в лицо ударили солнечные лучи, и перед ним распахнулась полянка-огород, деревьями надежно укрытая и от людского глаза, и от северного ветра. На склоне холма распласталась полянка, развернувшись к полуденному солнцу. И невелика была она, но грядки лежали на ней плотно. Только в самом центре ее торчал здоровенный осокорь, засохший на корню; судя по обугленному зигзагу, застывшему черной змеей, молнией убитый. На вершине, вокруг которой были отпилены или отрублены все ветви, виднелось гнездо аистов. Один из них и сейчас спокойно поглядывал на Григория. Только внимательно всмотревшись, Григорий разглядел старое колесо от телеги, на котором и лежало гнездо. Увидел колесо — понял, что без деда Потапа здесь тоже не обошлось.

А у самого основания холма, где, словно сплетничая, стояли три березы, только начавшие одеваться нежно-зеленой листвой, бил ключик. На дне ямки глубиной в метр неустанно бурлил он. Стенки этой ямки были любовно выложены камнями (из какой дали дед Потап припер их сюда?), а тропка у самого ключика кончалась здоровенной плахой. Даже о том, чтобы ненароком не замутить воду, подумал дед Потап! И невольно пришло в голову, что дед много лет назад не просто так свою избенку сунул, куда взгляд упал, а с расчетом на долгую и счастливую жизнь ее ставил.

Посидел, покурил Григорий у ключика, успокоенно глядя на нежные листья берез и на аиста, подправлявшего свое гнездо, и пошел дальше. К полудню из сил выбился. Казалось бы, теперь только обратно своим ходом вернуться, а тут глаза и запнулись за сушину. Да такую ядреную, что оставить ее в лесу никак не смог и вторую половину дня промучился с ней. Не счесть, сколько раз валился на землю, чтобы передохнуть, и все-таки осилил, приволок сушину к избенке!