Кости земные - [3]

За те годы Далсе не раз думал об отцах и детях. Когда-то он крепко поссорился с собственным отцом, простым ведуном-предсказателем, а все потому, что Далсе выбрал себе в учителя Ардо. Отец тогда закричал: мол, кто ходит в учениках у Ардо, тот мне не сын, и всю жизнь копил горькую обиду, и так и умер, не простив Далсе.

Далсе случалось видеть, как молодые мужики рыдают от радости, когда у них нарождаются сыновья. Видел он также, как бедняки платят ведунам все, что заработают за год, лишь бы получить обещание, что сынок родится здоровым и крепким. А еще как-то видел Далсе богача, который погладил по головенке своего первенца в золоченой колыбельке и прошептал: «Вот мое бессмертие!» Но Далсе навидался и другого — как отцы колотят сыновей, унижают, клянут, обижают, мучат, а все потому, что видят в них собственную смерть и ненавидят их за это. И еще видел Далсе, как в ответ глаза сыновей загораются ненавистью, злобой, безжалостным презрением. Насмотревшись этого, Далсе понимал, почему никогда не пытался примириться с отцом.

Как-то волшебник видел отца и сына, крестьян, пахавших поле от зари до зари, все молча, без единого слова. Старик вел слепого вола, а его сын, сам уже мужик в возрасте, налегал на железный плуг, все молча, без единого слова. На закате, когда оба направились домой, отец на мгновение положил руку на плечо сына.

Волшебник запомнил это навсегда, помнил и теперь, когда долгими зимними вечерами сидел у очага и смотрел на смуглое лицо Молчуна, склоненного над волшебной книгой или штопаньем рубахи. Глаза опущены, губы сжаты, душа насторожена.

«Если волшебнику повезет, то раз в жизни он встречает достойного собеседника, того, с кем сможет поговорить» — так сказал Неммерль молодому Далсе за день-два до его отъезда с Рока, за год-два до того, как самого Неммерля избрали Верховным магом. До этого Неммерль был Мастером-путеводителем, самым добрым из всех, у кого Далсе учился на Роке. «Если бы ты остался, Гелет, нам было бы о чем поговорить», — добавил Неммерль.

Далсе тогда аж онемел от растерянности. Потом, запинаясь, чувствуя себя неблагодарной и упрямой скотиной, выдавил:

— Учитель, я бы остался, да служба моя на Гонте. Жаль, что не тут, не с вами…

— Редкий дар — точно знать, где тебе надлежит быть, и знать это раньше, чем побываешь везде, куда тебе не надо. Что ж, не забывай нас, присылай мне учеников. Року нужны волшебники с Гонта, нужен приток гонтийской магии. Думается мне, мы кое-что упускаем, то, что стоит знать…

С тех пор Далсе послал в школу на остров Рок трех-четырех учеников, славных парнишек, каждого со своим особым талантом; но тот, которого ждал Неммерль, отправился на Рок и покинул его по собственной воле, и какого мнения были мастера о Молчуне, Далсе не знал. А Молчун, ясное дело, не рассказывал. Понятно было, что он успел за два-три года усвоить все то, на что у других уходило лет шесть-семь и что кое-кому не давалось вообще. Но для Молчуна эти знания были лишь фундаментом, основой.

— Почему ты не пришел ко мне до Рока? — спросил однажды Далсе. — А потом уж ехал бы себе на Рок, наводил бы, понимаешь, лоск. — Он говорил требовательно.

— Не хотел тратить ваше время понапрасну.

— А Неммерль знал, что ты пойдешь проситься в ученики ко мне?

Молчун мотнул головой.

— Если б ты соблаговолил сказать ему об этом заранее, он бы послал мне весточку.

Молчун так и вскинулся:

— Вы что, дружили?

— Он был моим учителем, — помолчав, ответил Далсе. — Может, останься я на Роке, мы бы и сдружились. Бывают ли у магов друзья? А жены и дети? Вот и друзья так же часто, я думаю… Он мне как-то сказал, что, мол, если кто из нас найдет с кем поговорить, так это, считай, повезло… Помни об этом. Если тебе повезет, то в один прекрасный день придется открыть рот.

Молчун кивнул — упрямой кудлатой башкой.

— Только как бы он у тебя не зарос от молчания, — ворчливо добавил Далсе.

— Если попросите, буду разговаривать. — Паренек сказал это так искренне и серьезно, с такой готовностью пойти против своей природы по первому же слову учителя, что Далсе рассмеялся.

— Я, наоборот, просил тебя помолчать, — сказал он. — Да и речь веду не о том, что нужно мне. Я и сам, понимаешь, горазд языком молоть — на двоих хватит. Ладно, забудь. Когда придет время, смекнешь, что сказать. В том-то и искусство, ясно? Что сказать и когда. А все прочее — молчание.

Три года ученик по прозвищу Молчун спал в закутке под западным окном. Он учился магии, кормил кур, доил корову. Как-то он предложил Далсе завести коз. Дело было осенью; он молчал целую неделю, длинную, холодную, дождливую. А потом вдруг сказал: «Вам бы коз завести».

Далсе за столом корпел над раскрытым томом — пытался восстановить одно из акастанских заклятий, уже много сотен лет как утратившее силу и разрушенное едва ли не до основания злой магией Фандаура. Работа была тонкая, ткань заклятия — рваная. Волшебнику как раз почти удалось отыскать недостающее слово, которое должно было заполнить одну из лакун, он почти было уловил его, и тут этот как брякнет: «Вам бы коз завести».

Волшебник знал за собой, что болтлив, нетерпелив и вспыльчив. Необходимость сдерживаться и не ругаться тяжело давалась ему еще в молодости, а ученики, заказчики, коровы и куры на протяжении тридцати лет искушали его терпение самым мучительным образом. Ученики и заказчики боялись его острого языка, но вот коровы и куры не обращали на вспышки Далсе ни малейшего внимания. На Молчуна Далсе рассердился впервые. Он с трудом выдержал длинную паузу. Потом спросил: