Кости - [102]

Хак продолжил:

— В первый раз, когда она мне показала свежие… стигматы — она это так называла, — я ее обнял. Потом мы… она побрила мне голову, сказала, что я ее жрец, что у меня кость красивая. Я думал… я мечтал ей помочь, но это были только мечты.

— Как долго длились эти ваши отношения?

Глаза у него закатились — и встали на место, как шары в игровом автомате.

— Вечность.

— Назовите, пожалуйста, более конкретные сроки.

— Два месяца, — вклинилась Дебора Валленбург. — Это кончилось примерно полгода назад.

— Это так, Трэвис?

Кивок.

— Как вы узнали, что Симона — не тот человек, за кого вы ее принимали?

— Я ее преследовал.

Рид напряг плечи. Майло не шелохнулся.

— Вы неудачно выразились, Трэвис, — произнесла Валленбург. — Просто сообщите им факты.

— Но я же ее преследовал, Дебора! — возразил Хак.

— Вы тревожились и начали наблюдать за ней.

Я напомнил:

— Вы следили за Симоной.

— Я звонил целую неделю, она не брала трубку. Я растерялся. В последний раз, когда мы были вместе, она… очень ласково говорила со мной. А потом вдруг раз — и ничего. Я начал тревожиться, что с ней что-то случилось. Потом подумал, а вдруг она ждет чего-то от меня. Что я сделаю что-нибудь спонтанное, неожиданное. Она говорила, что ее заводит спонтанность, что мне надо быть посвободнее. А я боялся… импровизировать. Сюрпризы — не… не люблю я их. И Симона знала, что мне не нравится отступать от сценария. Значит, нужен был сюрприз.

— И вы внезапно явились к ней домой?

— Всего один раз.

— Когда?

— Три месяца назад, — сообщила Валленбург.

— Саймон с Надин и Келвином поехали на выходные в Охай, — сказал Хак. — Они поехали потому, что Келвин хотел познакомиться с Никругским, композитором. В доме было тихо, Симона не отвечала на звонки. И тишина подействовала на меня… вернулись старые желания.

— Жара и боли.

— Я нашел спички. Зажег их, но не стал жариться. Я позвонил куратору. Мы поговорили, но не о том, что на самом деле было у меня на уме. Тишина становилась все громче и громче. Я сказал себе: давай, давай, давай, будь спонтанным! Поехал в ущелье Малибу, нарвал цветов, сделал букет, перевязал кухонной бечевкой, налил в винную бутылку виноградного сока, повязал ленточкой — черной, ее любимый цвет. Взял крекеры на воде из кладовки. Две коробки. «Хавершамс», из Англии, поставщики королевского двора; Симона почти ничего не ест, кроме этих крекеров, зато уж на них как наляжет… Я видел, как она умяла две коробки зараз. Потом она их… извергает обратно. Горло у нее кровоточит, это выглядит как каша с клубникой.

— И вы пошли к ней в дом, — сказал я.

— Я хотел сделать сюрприз любимой женщине. На стук она не открыла. Я пошел на зады — Симона любит быть под открытым небом. В любую погоду, раздевается донага, и… Она именно под открытым небом пускает себе кровь. У нее пятна на мебели. Тиковая мебель. Дворик крошечный, заросший, за домом сразу крутой склон, и маленькая беседка, она там спит. Я еще не успел подойти, как услышал: Симона с кем-то другим. Мои мозги все поняли, но ноги шли дальше сами собой. Я нашел место, откуда можно подглядывать. Смотрел. Зря смотрел, я уже знал, что происходит…

Хак задохнулся и уставился в потолок.

— Что вы увидели? — спросил я.

— Они лизались. Как кошки. Ласкали, лизали, лизали, ласкали… — Он облизнул губы. — Лизали, рычали. Хохотали, говорили непристойности.

— Симона и…

Долгая тишина.

— Кто с ней был, Трэвис?

— Этот, в парике.

— Назовите нам имя.

— Ну, он, — сказал Хак. — Улыбчивый парик, Уэйр-адвокат. Ночной кошмар. Она говорила мне, что ненавидит его, что он мерзавец, что обворовывает Саймона, что она все ему расскажет. Только чтобы я ничего не рассказывал, она сама все расскажет, кинет дерьмо на вентилятор, научит этих козлов уму-разуму, и тогда мы будем свободны…

— Но там, во дворе…

— Они лизались. Никакой ненависти. Кроме общей.

— У них была общая ненависть? — переспросил я.

Молчание.

— К кому именно, Трэвис?

Дыхание Хака участилось, глаза забегали.

— К кому, Трэвис?

— Лизались, хохотали, и это отвратительное слово…

— Какое слово?

— «Чурка».

— Надин? — спросил я. — Потому что она азиатка?

— Они выплевывали его, как блевотину: чурколюб, чуркин муж, чуркотрах, долбаная чурка, чурка косоглазая, из помойки вылезла…

Он стиснул кулаки, и старые ожоги выцвели до жемчужной белизны.

— Моя голова… я этого наслушался, и мне захотелось сжечь себя всего. Я пошел домой, нашел еще спичек. Кинул их в воду. Позвонил другому куратору. — Глаза у него наполнились слезами. — А Саймону так и не сказал!

— Симона ненавидит своих родных.

— Она их не просто ненавидит, — выговорил Хак. — Она… она их… таких и слов-то нет!

— Симона когда-нибудь демонстрировала недовольство по поводу новой женитьбы Саймона?

— Нет-нет-нет-нет-нет, наоборот! Она обожала Надин. «Надин умная, Надин стильная, Надин красавица», не то что ее мать. Я знаю Келли, она человек хороший, но не поддерживала Симону; ладно, я всё понимаю, мы все всё понимаем, но…

— Симона утверждала, что любит Надин.

— Она говорила, что хотела бы, чтобы ее воспитывала Надин. Они обнимались, они целовались, Надин относилась к Симоне как к сестренке. Когда Симона приходила в дом, она играла волосами Келвина. Чудесные волосы, всегда говорила она. В щеки его целовала. «Он такой милый, Трэвис! Я так его люблю, Трэвис! Он гениальный, Трэвис, я его люблю. Золотые руки, я его так люблю, Трэвис!»