Ко дню рождения дядьки Женька решил подарить ему трубку. Решил сам сделать и подарить. Во всех книжках морские волки курят трубку.
Он отпилил засохшую ветку с черешни и стал вырезать из неё чубук. Нож был тупой. Он снимал тоненькую прозрачную стружку с розоватой, крепкой, как железо, древесины и всё время соскальзывал.
Через час на большом пальце правой руки Женька натёр здоровенный волдырь. А кончилась эта затея тем, что нож, в очередной раз соскользнув с упрямой чурки, с силой воткнулся в Женькину ногу чуть повыше колена.
Женька заорал, выдернул нож и увидел, как из дырки в брюках потекла кровь.
На крик прибежала из кухни тётя, заохала, запричитала и съездила Женьке по затылку. Потом стащила с него штаны, перевязала ногу и отобрала нож.
— Ах ты, байбак, наказание ты моё божье, — приговаривала она. — Была бы мать жива, так хоть выпорола бы тебя. Но ты погоди, я сама до тебя доберусь. Или дядьке скажу. Он тебе задаст.
Женька усмехнулся — дядька задаст. Никогда ему дядька не задаст, не такой он человек. Да и тётя тоже только притворяется, а у самой глаза смеются.
Нога-то ладно, нога не отвалится, но с трубкой надо было что-то придумать. Голыми руками, да ещё с волдырём на пальце её не сделаешь.
И тогда Женька вспомнил о Балаге.
Балага говорил, что у них в судомодельном инструментов — завались. И тиски, и рубанки, и свёрла — всё, что надо.
Когда Женька вошёл с Балагой в большую светлую комнату, он оторопел: прямо на него, чуть откинув назад мачты с упругими парусами, летела невиданной красоты бригантина.
Вся белая, как чайка, она неслась на Женьку, целясь ему острым полированным бугшпритом в грудь.
Это было так неправдоподобно, что Женька резко шагнул, почти отпрыгнул в сторону и только тогда разглядел, что бригантина стоит на прозрачной плексигласовой подставке.
В комнате засмеялись, и Женька увидел трёх незнакомых мальчишек и небольшого роста, почти квадратного, человека с красным лицом и совершенно лысой загорелой головой. Человек прогудел густым хрипловатым басом:
— Думал, столкнётесь, а? Молодец, что посторонился. Парусникам надо уступать дорогу.
— Это бригантина? — прошептал Женька.
— Ишь ты! Знаток! Угадал. А сам кто таков будешь?
Женька сказал. Человек потёр узловатыми корявыми пальцами лысину и улыбнулся.
— Пришёл? Ну, ну! Молодец. Пётр о тебе рассказывал.
— Какой Пётр? — удивился Женька.
— Да вот этот. Дружок твой.
— Ах, Балага, — догадался Женька.
— Балага. А меня зовут Андреич. Евлампий Андреич Лигубин. Для вас, пацанов, просто Андреич. А теперь говори, что ты будешь строить.
Женька растерялся, хотел сказать про трубку, но взглянул на бригантину и раздумал. В комнате радостно пахло сухим звонким деревом. Женька потоптался на месте, оглядел верстаки, аккуратно развешанные инструменты и тихо спросил:
— А я сумею?
— Научим, — коротко ответил Андреич.
Женька умолк и задумался. Андреич и мальчишки куда-то отодвинулись и исчезли.
Остался только изящный со стремительными обводами парусник.
Он слегка покачивался на синих пологих волнах и нёсся вперёд, навстречу тяжёлому нездешнему солнцу.
У штурвала, до блеска отполированного моряцкими руками, нёс вахту он, Женька.
Чуть расставив ноги, он стоял на выскобленной добела палубе и курил черешневую трубку.
А позади маячили плоские оранжевые острова. Почему-то совсем оранжевые, наверное коралловые.
Он взглянул на компас и слегка повернул штурвал, выправил курс. Позор для моряка, если на его вахте судно начнёт рыскать.
— Так что же ты будешь строить?
Женька очнулся, посмотрел в глаза Андреичу и твёрдо сказал:
— Чайный клипер.
— Вот это да!
Андреич даже крякнул от удовольствия и весь прямо-таки засветился.
— Вот это да! И откуда только такие образованные салажата берутся!
