Космология Эроса - [36]

Чтобы определить суть экстаза, мы должны определить суть созерцания. А также самым решительным образом провести границу между удаленным характером созерцаемого образа и восприятием близкой вещи. Не все сказанное об этом оставалось недвусмысленным. Однако после метафизического определения сути расстояния, которое мы только что исследовали, и обнаружили, что прошлое само по себе, вне зависимости от того, явлено ли оно при отдалении от пространства. Соответственно, первообразы — это образы прошлого (от этого в платонической эротике заложена идея анамнеза — воспоминания). В отличие от акта восприятия, экстатические воззрения направлены на совершенно неприкосновенную действительность прошлого! Неважно, геоцентричный образ или «бесконечный», в нем доказывается подлинность «Эроса дальнего», что видится при взоре на предыдущий мир!

В зеркале сущностной теории близкое является отрезвляющим, пьянящим является только лишь удаленное. Близкое — это настоящее, отдаленное — это прошлое. От состояния созерцания возникает необоснованное чувство, что он «пойман», а не «вступил» в материнский мир прошлого, и что «духи» возвращают разные вещи! Ни Платон, ни Полтин, ни Шопенгауэр не постигли этого! Соблазненные ложным свечением Логоса, философы отказались от вечности с его вневременной границей. Они надеялись на свой рассудок, будучи непрошенными, беззаконно искали чудотворный образ Вселенной, которая их же и породила. Они пытались найти за предметами второй мир предметов, но более комфортный, отчего созерцатель призрачно сияет в ночном свете далекого прошлого. Об этом знали некоторые из поэтов, одним из них был Гете.

Тогда спустись! Или: «Направься ввысь», — Я б мог сказать. Из мира форм рожденных В мир их прообразов перенесись.

В следы существований прекращенных, Давным-давно прервавшихся всмотрись. Но, чтобы их держать на расстоянье, Размахивай своим ключом в тумане.

И тот, кто пришел «неумолимым и не просящим», силой ли «благодати» или магическими возможностями, но это помогает ему войти в ритм пульса Вечности, и, рискуя, заклинает мертвых:

Как, верно, ведомо тебе,

С ней жить вне наших рамок серых,

Вне времени, назло судьбе!

И есть признание Фауста:

Дышу едва, забывшись, как во сне, И все слова претят и чужды мне.

В соответствии с равенством временной и пространственной близости (а стало быть, «здесь» и «сейчас») «настоящее» означает «присутствие» и может использоваться в том же самом смысле, когда мы говорим о ком-то или чем-то, что оно «присутствует». Если же созерцание является своего рода воспоминанием, а видимое расстояние — отсутствующим, то мы отмечаем отличительной сутью этого «представление отсутствующего» и, если быть еще точнее, «представление бывшего». Таким образом, мы получаем ключи к распространенному по всей Земле культу мертвых, который полностью удален из усредненного сознания сегодняшнего дня. Как только мы раскрашиваем нашу схему яркими и насыщенными цветами, то мы должны углубить описание состояния созерцания. Оно должно помочь нам понять первоначальный смысл пеласгического культа предков, в особенности ту его часть, которая через посвящение давала святую уверенность в возможности «бессмертия». Однако это достигалось не путем перечисления обычаев и ритуалов, свершаемых во имя предков, а с точки зрения Эроса, в его древнем значении. Мы не будем стесняться в использовании многих фактов, знание которых является уделом только лишь экспертов (изучение сказаний и обрядов в наше весьма практичное время ограничено узкой прослойкой энтузиастов и ученых). Впрочем, это позволит нам дать указания, в некоторой степени отбросить тень и объяснить, почему Эрос, о котором мы ведем речь, является «космическим». Все, что было далеко, как мы видели, может оказаться близко, за исключением светила! Пусть наш взор проникает в пучину пространства, где средоточие отточенных кристаллов на тысячелетие глубже самого света, и в темных просторах звездных мириад проявляется светотеневая пустота, но мы в состоянии измерить высоту кратеров Луны и разложить на химические составляющие ткань пылающих светил. Мы по-прежнему располагаем «настоящим» в явленных нам звездах, никогда не раскроем их «вещественность»! Но звезды «не жаждут», а потому их присутствие (если можно пошутить) проливает свет на все, что кажется парадоксальным, а потому «сияет отсутствием»! Однако если бы не было убедительного образа прежнего созерцания, то сложно было бы выдумать нечто более великолепное, чем свет множества звезд на небосклоне. Тогда мы не постигли великого прозрения, которое сверкающим сводом пронизывает каждого созерцателя в этом мире. Мы теперь понимаем, почему некогда звезды считались душами ушедших, а небосвод становился их обителью, возвещая сиятельным хором преземного мира обо «всех земных переменах». Конечно, Бахофен был прав, сделав замечание относительно Аристотеля и его метафизики, что «вращение планет порождает все явления». Это изначальная идея человечества, полностью завладевшая воззрениями древнего мира. Образы звезд тогда были могучими Деймонами, а те породили «духов» уранического подземелья.