Космография ревности - [2]

Ксения стукнула в дверь костяшкой пальца.

— Заходи, Ксения, — откликнулся из-за двери профессор.

— Здравствуй, Лев Христофорович, — сказала Ксения. — Как ты догадался, что это я скребусь?

— Дедукция, мой друг, дедукция, серые клетки моего головного мозга вычислили, что если в семье Удаловых зародилась проблема и побеседовать о ней ко мне пришел Корнелий Иванович, то неизбежно скоро заявится и другая сторона конфликта. Правда, я не думал, что так скоро. Садись, Ксения, рассказывай.

— А ведь он сознался, — ответила Ксения, но села в новое кресло, купленное в Швеции одним из почитателей профессора, который полагал, что Минц в последнее время меньше делает открытий, потому что старое кресло совсем протерлось — пружины наружу! — Если этот мерзавец признался, тогда я молчу.

— Он ни в чем не признался, — возразил Минц. — И боюсь, что Корнелию не в чем признаваться.

— Помолчи, Лев, — отрезала Ксения. — Иначе я и за тебя примусь. Позорно покрывать мужикам друг дружку.

Минц оробел.

Человек — существо многоплановое. Минц — не прост, как хронометр. И потому не всегда последователен в своих поступках. Поставьте Льва Христофоровича на подиум в том зале, где дают Нобелевские премии, и предложите прочесть нобелевскую речь без бумажки. Он это сделает спокойно. Его не смутят даже взгляды членов Шведской академии или улыбка шведского короля. Но перед кассиршей в нашем гастрономе он теряется, как школьник, в домоуправление ходит с душевным трепетом, а Ксения Удалова способна довести его до дрожи в конечностях.

Он знал, что визит Ксении — дело решенное и близкое, он знал, что Ксения потребует от него защиты от мужа, он все предугадал и предусмотрел, но ответить отказом, что было единственным разумным действием с его стороны, он не смог.

— Тогда рассказывай о симптомах, — вздохнул он. — Чаю хочешь?

— Я уже ничего не хочу.

— Говори.

— Не знаю, что здесь мой благоверный плел, но я тебе со всей ответственностью заявляю: седина в бороду, бес — в ребро. Ты меня понимаешь?

— Корнелий не производит такого впечатления.

— А ты не девица, чего тебе производить. А вот существо в юбке для него… ах, что тут говорить! Удавлюсь!

— Вот это лишнее.

— Знаю, что лишнее. Лучше его удавить, но рука не поднимается.

— Ксения, не отвлекайся.

— Хорошо, не буду. Ты ихнюю бухгалтершу видел?

— В стройконторе?

— Вот именно. Не видел? Я тебе скажу — крокодил с острова Комодо. Сухопутная тварь.

Ксения просмотрела немало познавательных программ по телевизору, и поэтому для нее крокодилы с острова Комодо были существами понятными и не чужими.

— Продолжай, — сказал Минц.

— Дальше — хуже. У нас в молочной продавщица — это раз, а на рынке в магазине «Все для сада-огорода» такая татарка, хоть чадру надевай! Дальше перечислять?

— Это все подозреваемые пассии твоего Корнелия? — спросил Минц, хотя можно бы и не спрашивать — и так все понятно.

— Ты словами не раскидывайся, — попросила Ксения. В ее глазах накапливались слезы — вот-вот покатятся вниз по алым щекам. — Ты пойми мое состояние. Он себе в детском садике одну отыскал. А ей всего-то лет шестнадцать-двадцать! Его же за развращение пора сажать. Хотя теперь эти Лолиты такие пошли, что пенсионера тащат в кровать и еще обкусывают.

— Что делают?

— Зубами по карманам шарят, — сказала Ксения. — Это так печально, чему их в школе обучают? А может быть, этому и обучают…

— Ксения, скажи, а ты не задумывалась: вдруг все эти женщины — плод твоего разгулявшегося воображения?

— Не повторяй его слова. Я покончу с ним и с собой. Лучше давай я тебе дальше перечислять буду. Вот ты думаешь, что Корнелий на рыбалку ездит? Это глупая наивность. Он удочки в лесу под кустом прячет, а сам опушками на слободу несется, к одной молочнице.

— К молочнице?

— Ядреная такая, кровь с молоком, конечно, молочница. Я ее адрес знаю, скоро подожгу.

— Только не надо взрывать, — попросил Минц. — Все газеты напишут, что это чеченский терроризм, возьмут тебя и скажут, что ты — белая колготка.

— Окстись! У меня белых колготок и в жизни не бывало!

Ксения чуть приподняла подол юбки, чтобы показать, что ее колготки телесного, нормального цвета.

— А чего ты от меня хочешь? — спросил Минц.

— Спасения.

— Как я могу спасти тебя, Ксения?

— Со мною что-то происходит. Я выхожу на улицу, где детский сад расположен, и ноги у меня отнимаются. Не могу я ходить по Краснопартизанской. Убейте, не могу!

— Дальше, дальше! Это удивительный феномен.

— Ревность меня душит. Представляю, как он, этот старый развратник, шагает с ней в обнимку к детскому садику…

— Зачем?

— Зачем? Чтобы лобзаться в детский мертвый час. Детишки только закрыли глазенки, а он уж ее тискает в углу.

— Ох!

— Вот именно. Но когда выхожу я на площадь Первопроходцев — а это по нашей улице в другую сторону, то вижу вывеску «Все для сада-огорода» и понимаю — именно там он встречался со своей татаркой. Именно там он обменивался с ней страстными взглядами исподтишка, ты понимаешь?

— Патология, — сказал Минц.

— Для вас, может, и патология, и маммология, а мне умереть в самый раз. Ревность душит меня за это самое место.

— За какое? — удивился Минц.

— За горло, — просто ответила женщина. — Но если пойти мимо церкви Параскевы Пятницы, то там остановка автобуса. Знаешь, зачем ее там устроили?