Кошачьи язычки - [57]

Во всяком случае, мне хватило ума повести дело так, что он практически добровольно согласился отчалить в Куммерфельд. Я собирала его вещи с характерным стариковским запахом, не то плесени, не то еще какой-то тухлятины, так что меня чуть не стошнило. После ужина я повела его к машине — Клер предложила отвезти его на своем «BMW». Он бодро шагал рядом со мной, пока не свернул за высокий куст гортензии. Тут вдруг его повело вбок, и он протопал прямо по клумбе с примулами, которые я высадила только в этом году, — традиционного нежно-лилового оттенка, самые любимые мои весенние цветы. Здесь он остановился. «Не хочу обратно в Куммерфельд», — проскрежетал он и понес что-то совсем уж невразумительное. Я смотрела, как шевелятся его вечно влажные губы, и представляла себе Ахима, каким он станет, когда доживет до восьмидесяти. Таким же упрямым и вонючим, как этот никому не нужный старик? Я жутко злилась на Эриха из-за примул — как же можно быть таким неуклюжим! Я стыдилась сама себя, своей бесчеловечности, и постаралась взять себя в руки. Я заговорила с Эрихом как можно ласковее, объясняя ему необходимость возвращения в приют. Per aspera ad astra,[30] утешала я себя. Зато меня ждет целых два дня с Клер.

Но, вместо того чтобы оказать мне поддержку, Клер буквально набросилась на меня — так, как она одна это умеет. Я уже почти запихнула Эриха в ее машину, и он, словно поняв неизбежность происходящего, перестал сопротивляться и вроде бы угомонился, когда она громко, чтобы он мог слышать, сказала:

— Позволь ему остаться, Нора.

Тут я не выдержала.

— Не вмешивайся, пожалуйста, — резко сказала я. — Мы должны его отвезти. Я не намерена это обсуждать.

Она быстро взглянула на меня, потом, ни слова не говоря, села за руль. Я еще поднажала и все-таки втолкнула старика в салон. Надеюсь, соседи ничего не видели, мелькнуло у меня, и надеюсь, он не расшумится. Такое уже бывало. Однажды он встал посреди улицы и заорал на весь белый свет: «Хайль Гитлер!» Слава богу, Ахим тогда был дома и в две секунды его утихомирил.

— Ради всего святого, веди себя по-человечески, — прошипела я, впихнула его на заднее сиденье, наклонилась переставить ему ноги и закинуть внутрь полы пальто, захлопнула дверцу, обежала машину, сама втиснулась в нее с другой стороны и, наконец, велела Клер трогаться.

Она чуть помедлила, а потом газанула. И в тот же миг старик издал тихий, какой-то клокочущий звук и начал валиться прямо на меня. «Сердце!» — ахнула я, этого мне только не хватало. И тут же подумала: «Какого черта здесь нет Ахима? Это его отец, а не мой!»

— Давай в больницу, — сказала я Клер. — Забудь про Куммерфельд.

А про себя взмолилась: «Милосердный Боже, только не дай ему умереть у меня на руках!» От ужаса я сама чуть не умерла.

Клер свернула на Фальскамп, и налицо Эриха упал свет уличного фонаря. Меня поразил его синий цвет. Я не слышала, как он дышит. На перекрестке Вальдштрассе она проскочила на красный свет. «А вдруг косуля?!» — мелькнуло у меня. Бред, конечно, в ночном Пиннеберге косули не переходят улицы по сигналу светофора, но с тех пор каждый раз, когда я вспоминаю этот кошмар, мне на память приходит косуля. Эрих застонал у меня на руках.

— Скорее, Клер, умоляю, скорее! — твердила я. — Во имя Господа, скорее!

Позже она говорила мне, что я визжала как сумасшедшая, и колотила ее по спине, и трясла за плечи, и вопила, что Ахим меня убьет, если я не довезу его отца до больницы живым. Ничего этого я не помню. И потом, это на меня совсем не похоже. Как и на Ахима.

Конечно, она могла остановиться, если бы захотела. Если бы действительно захотела. Вполне естественная реакция после такого страшного толчка — затормозить и убедиться, что никакой косули на дороге нет. Но Клер продолжала давить на газ, и машина неслась по булыжной мостовой. Мы доставили Эрика в больницу, и он прожил еще целых три недели. А на следующий день из «Пиннебергер тагенблатт» я узнала, кого она сбила.

Весь остаток той страшной ночи я уговаривала Клер, увещевала ее как ребенка. Вздумай она явиться с повинной, просто-напросто сломала бы себе жизнь. Появилась бы еще одна лишняя жертва, только и всего. Кому это нужно? Нет, я не забыла Папашкиных уроков и действовала из лучших побуждений, лучших — в первую очередь для Клер. Когда она позвонила мне из города, я не стала скрывать от нее правду — какой смысл? — раньше или позже, но она все равно бы все узнала. Я взяла с нее клятву никогда, никому, ни при каких обстоятельствах не рассказывать про тот ужасный случай. Уверена, я поступила правильно. Больше мы с ней никогда об этом не говорили, и я не собираюсь менять раз принятое решение. Что прошло, то прошло. А сегодня вечером я устраиваю праздник.

Был один римский поэт, который перед лицом смерти собрал друзей и устроил пышный пир. И пока они угощались и веселились, незаметно вскрыл себе вены. Петроний, кажется? Да, Петроний. Хорошо, что моя память хранит что-то еще, кроме печальных событий. Хорошо, что мозги у меня еще работают.

Клер

Я опять немного укоротила волосы. С удовольствием пришла бы сегодня в ресторан лысой, но, боюсь, Нору это зрелище слишком шокирует.