Кошачьи язычки - [5]

Зимний снимок. Может быть, его сделал мой датский дедушка, за полгода до катастрофы. Поблекшая подпись гласит: «Erik og Christine i januar 62».[1] Мои родители стоят, крепко обнявшись, повернув лица друг к другу, они смеются, и вокруг только снег, бесконечный снег до самого горизонта. Может быть, поэтому Дания в моих фантазиях связана с холодом, льдом да маленькими домиками, которые храбро противостоят снежным завалам. При этом я, конечно, знаю, я часто читала и слышала, что в Дании лето бывает таким же теплым, как и в Италии.

Больше я ничего не помню, хотя в то время, в январе 62-го, я, скорее всего, была там. Тогда мне было три с половиной года. И своих родителей я почти не помню — не помню, как они выглядели, как двигались, как смеялись. Странно, но я запомнила только обрывок сказки — должно быть, ее рассказывали мне на ночь, — про Ниса Пука, кобольда, который является по ночам и безобразничает, не давая детям спать. Он преследует меня до сих пор, хотя он давно уже не кобольд, а человек из плоти и крови.

Додо

Мне очень хочется подсмотреть за ними, но я держу глаза плотно закрытыми. Пускай думают, что я сплю. Мне надо набраться сил на эти дни. И вообще, в ближайшее время мне понадобится вся моя энергия.

Но пока все идет хорошо. Похоже, все мы, не сговариваясь, решили достойно провести это юбилейное путешествие. Последние полчаса обе вели себя тихо. Клер копалась в каких-то бумагах, а Нора, судя по звукам, читала журнал: шелестели страницы, перелистываемые нетерпеливой рукой. Да, раньше она тратила на свой любимый журнал «Браво» куда больше времени. Одновременно она ела мандарин, шоколадку, нугу — терпеть ее не могу! К сожалению, иногда мой нос работает слишком хорошо. Помнится, у Тидьенов в туалете висел ароматизатор с такой же отдушкой… Еще и сегодня при одной только мысли о том, как там воняло, меня начинает мутить.

Но вот Клер откладывает свою папку в сторону.

— Готово, — говорит она. — Извини еще раз. Нет, Додо — это феномен, скажи? Только глаза закрыла — и уже спит! И среди бела дня.

Я знаю, сейчас они разглядывают меня, но у меня и ресница не дрогнет.

— Как там твои? — Клер приглушенно начинает вежливую беседу. — Все в порядке? Что Ахим поделывает?

Я едва не приоткрыла глаза, чтобы увидеть лицо Норы, эту матерински-снисходительную мину, которую она корчит всякий раз, стоит произнести его имя. Ну, давай, Нора, рассказывай, что же такое все-таки делает Ахим.

Это я уговорила его тогда пойти со мной на выпускной бал. Наше первое, так сказать, публичное выступление. Я ужасно нервничала, боялась, и больше всего — Клер, я буквально дрожала, ожидая ее приговора. Но она была милостива. «Выглядит симпатично», — сказала она в туалете. В устах Клер — высшая похвала. «И где, ты говоришь, он учится?» «На юридическом, — отвечала я, гордо улыбаясь. — Немного осталось».

Я вообще была счастлива в тот момент, все шло как по маслу. Мне было девятнадцать, я была красивой и непобедимой, школьный аттестат лежал у меня в кармане, хотя еще год назад в это мало кто верил, и меньше всех — я сама. Я успела принять участие в своей первой демонстрации в Брокдорфе и собственными глазами видела, как эти свиньи-копы с водометами сгоняли демонстрантов на лужайку и швыряли в грязь лицом. Хартмут взял меня с собой, специально прибыл для этого с двумя друзьями из Берлина, и я была такая вся из себя up to date,[2] и жизнь расстилалась передо мной бесконечным красным ковром. Через пару дней я собиралась с Клер в путешествие по Европе, целую вечность зарабатывала себе на железнодорожный билет «Интеррейл», целый год два раза в неделю по вечерам вкалывала на кухне в кабачке, несмотря на экзаменационные стрессы, соскребала жирные объедки с тарелок, драила тяжеленные кастрюли и сковородки — бабло доставалось трудно. И у меня был Ахим. Он намеревался догнать нас четыре недели спустя, мы хотели встретиться в Италии, в курортном городке Портофино, словом, впереди меня ждало так много всего, вот только ему надо было сдать еще один экзамен. Мысль о том, что скоро я целых три недели буду вместе с ним, наполняла меня несказанной радостью.

Я была так молода, так доверчива, в общем, я действительно еще не сталкивалась с настоящим злом, даже Брокдорф я рассматривала скорее как приключение, и хотя действительно адски возмущалась, что я тогда понимала в политике? Да и вообще в жизни? Ну ладно, моего отца, когда мне было семь лет, увела церковная мышь, мать осталась с двумя детьми без гроша в кармане. Нам пришлось съехать из охотничьего домика… Но это было так давно — я немногое могу припомнить. Что еще? Я всегда себя обманывала, что была счастливым ребенком, и конечно же думала, что так оно и должно быть впредь и я проскочу жизнь без тяжелых ранений.

В счастье я умела быть великодушной. Мне было жаль девочек, у которых не было Ахима. Это я обратила его внимание на Нору. «Ты должен с ней станцевать, — сказала я. — Это вторая из моих лучших подруг, она просто прелесть». При этом я хотела сделать доброе дело, потому что Нору целый вечер доставал этот Лотар Кампе по прозвищу Хмырь, скользкий тип и проныра, который втрескался в нее еще в шестом классе и с тех пор не давал ей проходу. Поначалу Ахим не запал на Нору, Клер понравилась ему больше. Но, раз уж я так настойчиво его просила, он пригласил ее — на фокстрот, я точно помню. А потом она потащила его за стол к своим родителям, и старый Тидьен, Норин