Кошачьи язычки - [6]
Додо, когда спит, выглядит как-то трогательно. Будь я мужчиной, я, наверное, влюбилась бы в нее, а не в Клер, совершенство которой я, наверное, переоцениваю. Додо как-то человечнее. Так, без тени смущения, демонстрировать свои чувства! С трудом представляю себе, как она, с ее эмоциональностью, может что-нибудь утаить. Гнев, радость, желание, печаль — все выплескивается из нее сразу. Конечно, когда она узнала, что мы с Ахимом… Я до сих пор радуюсь, что не присутствовала при их объяснении, это было бы для меня крайне неприятно, кроме того, я знаю, что у меня нет никаких причин терзаться муками совести. В каком-то смысле она сама облегчила мне выход, во всяком случае, в тот момент. Просто порвала всякую связь со мной, вычеркнула меня из своей жизни, повела себя так, словно я больше для нее не существую. Нора? Не знаю, никогда о такой не слышала.
Двенадцать лет я мучилась, мечтая наладить с ней отношения. А потом подвернулся случай — все оказалось так просто.
Хорошо помню, как перед встречей с ней тряслась от страха. Я собралась к ней с бухты-барахты, как только узнала от Клер по телефону, что произошло. Опомнилась уже в поезде Гамбург-Кельн и стала прикидывать варианты. Как она себя поведет? Захлопнет дверь прямо у меня перед носом? Облает при этом? Будет держаться как чужая? Несмотря ни на что, я хотела хотя бы попытаться. Как я переживала наш разрыв! Никто об этом не знал, ни Клер, ни Ахим. Ему разговоры о Додо были неинтересны, а уж если Ахиму что-нибудь не интересно, он тебя и слушать не станет, как ни старайся.
В Кельне я взяла такси и подъехала к ее дому. Добрых пять минут стояла перед дверью, мерзла и одновременно потела от страха. Когда я наконец надавила кнопку звонка, палец у меня дрожал.
Я ждала чего угодно, только не того, что при виде меня она разразится слезами. Мы стояли в дверях, я взяла ее за руку, и на меня, на воротник куртки, обрушился целый водопад слез. Тогда я поняла, что все сделала правильно. И что между нами все опять будет хорошо.
Мы с Норой пошли в вагон-ресторан выпить кофе. Додо она оставила записку, а то еще испугается спросонья, что мы на полном ходу выпрыгнули из вагона. По пути я на минутку заглянула в туалет — глотнуть «Ленца-9» — так, на всякий случай, чувствовала я себя вполне сносно. Просто не хотела раскисать, а опасность велика. Сегодняшнее число все никак не шло из головы, как я ни старалась о нем не думать. Иногда мне кажется, что я всю жизнь проведу в судорожных попытках не думать о многих вещах. И всегда буду терпеть поражение.
Она дотронулась пальцами до букетика искусственных цветов, стоявшего между нашими чашками.
— Знаешь, а у меня до сих пор жива та зеленая ваза, которую сделала твоя мама. Такая изящная, — произнесла она. — Она подарила мне ее на конфирмацию. Вместе с букетом ландышей. Падала тысячу раз — и до сих пор цела.
— Прекрасно, — ответила я.
Кофе горячий, но пахнет, как сказала бы Додо, носками. Ничего не поделаешь, теперь Нора до следующей станции будет предаваться воспоминаниям о нашей совместной конфирмации. Она все еще помнит, какие платья на нас были и кто какой подарок получил, помнит наизусть, что мы тогда говорили, — она сама, я и Додо. И, сколько мы ни ездим вместе, она каждый раз цитирует те же места из Библии — ее обязательный репертуар. Она счастлива этим. Носится со своими воспоминаниями как курица с яйцом. Они у нее вроде наборной кассы — всегда можно вынуть нужную подробность, повернуть ее то так то эдак, чтобы зрители оценили. Удобный метод: позволяет не только пережевывать былое, но и одновременно его сортировать, отбрасывая все неприятное, так что в итоге все выглядит радужно. Послушать ее, так ее прошлое безоблачно. Уж она-то, конечно, не стала бы столько лет терзать себя, вновь и вновь переживая день, годовщина которого не дает мне покоя.
Тогда я представляла себе процедуру более томительной, даже драматической. На самом деле уже через пару минут мы освободились и покинули зал суда. Наш общий адвокат быстро с нами попрощалась — ни я, ни Филипп не возражали. Она торопилась на очередной бракоразводный процесс. Это для меня случившееся было концом света, а для нее — рутиной.
Но и Филипп спешил, я это ясно почувствовала. История давно закончилась, и в этот день мы просто поставили на ней точку. Официально поставили. Тем не менее он спросил меня, не желаю ли я выпить с ним эспрессо. На прощанье. Я кивнула, не в силах произнести ни звука — язык, шершавый, как промокашка, меня не слушался.
Потом мы сидели в маленьком кафе неподалеку от здания суда. Вокруг стоял гвалт голосов, соседний столик оккупировала большая индийская семья из семи человек, мать в оранжевом сари держала младшего ребенка на коленях, а он все время орал. Она нацедила из коричневой бутылки каких-то капель и смазала его беззубые десны.
Филипп пытался завязать беседу. Делился планами о будущем строительстве бизнес-центра, рассказывал какие-то истории про архитекторов, наверное смешные, потешался над процедурой утверждения проектов и назначением прорабов. Я наизусть знала эти его шуточки, и его манеру острить, и его привычку высмеивать начальство. Но слышала я только младенца, который орал рядом с нами, и улыбалась, и помешивала ложечкой в чашке. Я смотрела мимо Филиппа, на лопочущих что-то индийских ребятишек, а в мозгу вертелись три дурацких слова: «мал мала меньше», за которые я цеплялась, как тонущий за соломинку. Кажется, за эти полчаса я не раскрыла рта ни разу — да и что бы я ему сказала? Слишком поздно — мы развелись.
