Корсар и роза - [109]

— Но ведь твоя собственная семья была нищей, — напомнил Спартак. — Однако, судя по твоим рассказам, я что-то не вижу, чтобы вы все были так уж дружны.

— Не напоминай мне о Бальдини, а не то я поперхнусь, — пригрозила Лена.

— Вот видишь? Деньги тут ни при чем.

— Что ж, мои дети и в самом деле очень похожи на моих покойных родственников. В особенности твоя мать. И все же деньги портят людей, попомни мои слова. Мы с твоим дедом никогда не были так счастливы, как в те времена, когда были бедны. И вообще, хватит спорить, я устала, и ты должен отвезти меня домой.

— Бабушка, ты должна собрать всех членов семьи. Это совершенно необходимо, — тревожно повторил внук.

— Я уже это сделала. Все они соберутся у меня сегодня вечером после ужина. Документы и драгоценности ты лучше оставь у себя, потому что эти наемницы, заполонившие мой дом, шарят повсюду, — проворчала старая дама по дороге назад, в Котиньолу.

Спартак понимал, что эта встреча должна стать решающей. Ему нужно было правильно использовать свои козыри, чтобы сорвать банк в игре с родичами, особенно с матерью. Одна мысль об этом заставляла его нервничать, и бабушка догадывалась, что творится у него на душе.

— Успокойся, малыш, все пройдет отлично, вот увидишь. В конце концов, они только того и ждут, чтобы появился кто-то новенький, кто будет таскать для них каштаны из огня.

— Но они же мне не доверяют, — возразил Спартак.

— Зато я тебе доверяю, и Тоньино тоже. Этого более чем достаточно, — заверила его бабушка.

— Как же это так получается: твой первый муж в курсе всех семейных секретов, о которых даже внуки не знают? — полюбопытствовал Спартак.

— После войны, когда он вернулся в Италию, мы с ним часто общались. Что ни говори, а не кто иной, как твой дед, помог ему, когда Тоньино эмигрировал в Америку. Корсар познакомил его с нотариусом Беллерио. И Тоньино не забыл оказанной ему услуги.

— Может быть, есть что-то еще, о чем мне следует знать? Всякий раз, как ты открываешь рот, я узнаю нечто новенькое.

— Жизнь Спартака Рангони была куда более таинственной и сложной, чем жизнь Антонио Мизерокки. Даже я, хоть и прожила с ним до самой его смерти, знаю далеко не все. Очень многое так навсегда и останется в тени. Помню его последний телефонный звонок из Чикаго. «Маддалена, — сказал он мне, — приготовь «каппеллетти»[49] в бульоне. Увидимся завтра». Он всегда радовался, как ребенок, возвращаясь домой из поездки. А потом добавил: «Помнишь, как нам с тобой пришлось бежать из Болоньи во время войны?» Я этого, конечно, не забыла, но никак не могла понять, зачем он об этом спрашивает тридцать лет спустя. Задала ему прямой вопрос, а он мне ответил загадкой: «Похоже, нам опять придется удирать». Твой дед никогда ничего не говорил впустую. Я вспомнила эти его последние слова несколько часов спустя, когда мне сообщили о катастрофе.

— А я слыхал, что во время войны дедушка был мобилизован и служил в Болонье, — заметил Спартак.

— Да, это так. А я с детьми уехала в Луго. В Болонье бомбы падали с неба дождем, и мы укрылись в доме старых Рангони. Пережили разрушения, нищету, гибель близких. И все же для меня это были счастливые годы. Мне неловко признаться, но это так.

ЖИЛИ-БЫЛИ…

Глава 1

Италия вступила в войну на стороне Германии. Эта новость ошеломила Спартака, как и всех тех, кто не прислушивался к демагогии Муссолини и не обращал внимания на пропаганду «молниеносной войны».

— Все мои дела пойдут прахом, — сказал он Лене однажды ночью.

Спартаку никак не удавалось заснуть, отчасти из-за одолевавших его тревожных мыслей, отчасти оттого, что поминутно подавал голос новорожденный Джованни, их второй ребенок, перепутавший день с ночью.

— Ради бога, не надо так паниковать. Ты же всегда говорил, что земля признает только смену времен года, а не правительств, и что кушать людям надо каждый день. Стало быть, ты по-прежнему будешь торговать удобрениями, кормами и пенькой, — сказала Лена, пытаясь успокоить не только его, но и самое себя.

— Я всю жизнь старался держаться подальше от политики, но вот сегодня пришлось вступить в фашистскую организацию, — признался Спартак с горечью. — До сих пор на душе так гнусно, глаза б мои на белый свет не глядели.

— Это было действительно необходимо? — нахмурилась Лена.

— Я стал получать угрозы в Равенне. Анонимные письма. Меня называли диверсантом и антифашистом.

— О господи! Когда же это случилось?

— Эта история тянется уже несколько месяцев. Я тебе ни о чем не рассказывал, не хотел пугать понапрасну. И потом… Граф Сфорца всегда старался приуменьшить опасность. Говорил, что не стоит волноваться из-за кучки подонков. А теперь и он сильно встревожен.

Лена встала с постели, взяла на руки младенца и принялась укачивать его, сунув ему в рот соску, смоченную в сахарном сиропе.

— Погоди, я что-то не пойму, — сказала она. — Теперь, когда ты записался в эту их организацию, о чем тебе тревожиться?

— Да противно мне, тошно, понимаешь? С какой стати кто-то будет мне указывать, на чьей стороне я должен быть! Вступить в фашистскую партию — значит, пойти против собственной совести. Я не вынесу такого позора. И не очень-то обольщайся: они знают, что я на самом деле о них думаю, и верят в мою преданность фашистскому делу не больше, чем ты, к примеру, в сказку об ослиной шкуре. До сих пор меня не трогали, потому что у меня есть влиятельные друзья. Но настанет день, когда им тоже придется уступить давлению, и они больше не смогут мне помочь.