Короткое детство - [39]
Во время болезни Миха ослаб и похудел. Шерсть на нём потеряла блеск, вываливалась клочьями. Лопатки заострились, живот, казалось, присох к позвоночнику, бока провалились, и рёбра можно считать не щупая.
Миха, забравшись на чердак, в слуховое окно вылез на крышу. Прошёлся по коньку туда и обратно, остановился у трубы, и, выбрав место на припёке, лёг. Кот блаженно сощурил глаза. Ах, как хорошо! Всю зиму он не слезал с печи. И вот теперь опять на воле. Наслюнив лапу, Миха стал умываться. Он усердно тёр нос, глаза, голову, когда же дело дошло до шеи, он задел лапой бечёвку и принялся теребить её. Уже третий день она не давала ему покоя. «Что же это за штука?» — думал Миха. На бечёвке висел фашистский крест. Митька долго не знал, что ему делать с орденом, а потом взял и повесил его коту на шею. Миха был очень недоволен такой наградой. Однако как ни старался он снять крест с шеи, и на этот раз ему не удалось.
Миха разочарованно мяукнул и посмотрел на небо. Оно было глубокое, чистое и ласковое. У Михи затуманились глаза, он протёр их и посмотрел вдаль на лес. Лес ещё голый, затянут лиловом дымкой. Лёгкое прозрачное облачко скользило по остропиким макушкам высоченных ёлок. Миха глянул на поле. Оно уже было чёрное и, подсыхая, дымилось. В бороздах, ямках ещё лежал снег, и был он белый-белый, как облачко над лесом.
Миха разглядывал деревню. И ничего приятного не увидел. Деревня как деревня: дома тёмные, дорога грязная, заборы дырявые, за заборами тощие кусты. Его глаза задержались на жидком кустике, в окружении которого прижалась к земле какая-то развалина с трубой: не то шалаш, не то куча хлама. Миха пристальней вгляделся и узнал. Это был дом бабки Любы.
В одно мгновение, как кинолента, пробежала вся его жизнь с бабкой: голод, ругань, побои. Потом он вспомнил кролика, пустой сарай, пушку и… Миха скосил глаза, посмотрел на свои рёбра, облезлый хвост и фыркнул от омерзения.
Солнце припекало, дул мягкий весенним ветерок. Ветерок в одну минуту развеял мрачные думы, и Миха стал смотреть, что делается внизу во дворе.
Посреди двора стояла огромная лужа. Митька прорывал канавку от лужи до сточной ямы. У завалинки в коляске сидела Нюшка и без передышки вопила: «А-а-а-а!» Бабка Люба показывала ей «козу».
Из хлева высунулась чёрная с белыми бровями коровья голова. И, разинув пасть, заревела. Потом корова напилась из лужи и, подойдя к забору, стала обтирать об столб бока. Забор затрещал.
— Ты что делаешь? — закричал Митька. — Забор хочешь сломать?! — и замахнулся лопатой. Корова уставилась на Митьку, потом, вдруг взлягнув задними ногами и подняв хвост, пустилась со двора на улицу. Нюшка, увидев, как бежит, подняв хвост, корова, а за ней, размахивая лопатой, скачет братишка, засмеялась и перестала плакать.
Во дворе стало пусто и тихо. Но не надолго. Из хлева вышел петух и, подняв ногу, остановился. Так, на одной ноге, он стоял минуты две, выпятив грудь и потряхивая великолепным гребнем. Чёрный, с синеватым отливом хвост он выгнул серпом, а на шее топорщился оранжевый воротник. Потом петух пошёл, как солдат, высоко поднимая ноги. Обойдя навозную кучу, остановился и вдруг, хлопнув крыльями, взлетел на вершину и принялся расшвыривать навоз лапами и клювом. Так он работал минуты три и… о радость! Он увидел ячменное зерно, разбухшее, но вполне съедобное. Петух захлопал крыльями и, вытянув шею, издал победный крик. Никто не отозвался. Петух заходил вокруг зерна, громко, но очень добродушно кокая. Он звал кур. Всем известно, что весной петухи очень добрые, последнее зерно отдадут. Осенью же, наоборот, последнюю крошку от курицы отнимут.
Петух продолжал кричать, хлопать крыльями и квокать. Вот появился белый петух. Ноги у него до крыльев были ободраны, на крыльях кое-где перо, хвост — как мочалка, словно он только что сбежал с кухни, где его ощипывали. Петух воинственно затряс гребнем, который был до того исклёван, что почернел от болячек, потом поточил шпоры и вдруг, нагнув голову, припустился к навозной куче.
Миха пошевелил усами, припал к крыше и насторожился.
Чернохвостый петух бросился навстречу белому. Ударились грудью. Удар был настолько сильный, что оба взлетели вверх. Из чернохвостого, как из подушки, посыпались перья, у белого затёк глаз. Они опять сшиблись, и опять полетели перья. Так они раз пять сшибались и расходились, а потом, упав на землю, замерли, настороженно следя друг за другом. Белый хоть и был меньше чернохвостого, но зато был упрям и на редкость ловкий. Когда чернохвостый опять первым бросился на него, он чуть посторонился и вдруг стремительно сбоку напал и всей шпорой провёл по крылу. У чернохвостого крыло распустилось, как веер, и повисло. Белый, торжествуя победу, подпрыгнул и закричал: «Ку-ка-реку!». Но он рано торжествовал. Чернохвостый неожиданно подмял его под себя и принялся долбить клювом голову. Всё-таки белому удалось вырваться. Он отбежал в сторону и лёг на землю. Чернохвостый тоже лёг.
Миха прижал уши и вдруг оглянулся. Он увидел воробья, того самого, который на колхозном гумне чуть не выклевал у него правый глаз. Миха задрожал от злости и зашипел.
