Короткая ночь - [26]

И бабка Марыля, едва завидев ее, тут же заспешила навстречу, закивала:

— Знаю, знаю, зачем ты пришла, — начала ведунья еще с порога, тоже совсем как в старых сказках.

— Дивлюсь я на тебя, — повела она речь, проводя девушку в хату. — Не похожа ты на прочих-то девок. Те все про хлопцев да про каханье гадают, а ты вон о чем думаешь… Ну, будем гадать! Ты присядь вон там трошки, — она махнула рукой в сторону лавки, застеленной медвежьей шкурой, — а я покамест все приготовлю.

Леся молча наблюдала за движениями бабки Марыли, деловито шарившей на полках. Она заметила, что хотя ведунья была вполне осведомлена о почти что безвыходном положении длымчан, однако при этом не выглядела ни встревоженной, ни подавленной, а скорее, наоборот, была преисполнена спокойной бодрости и решимости.

— Вот, нашла! — обрадовалась Марыля, тряхнув в руке небольшой полотняный мешочек. — А то я уж думала — куда могла задевать?

Ведунья не спеша налила в деревянную плошку воды, потом зачерпнула из мешочка щепоть какого-то бурого порошка и бросила в воду.

— Папоротниково семя, — пояснила она. — На Купалу собрано. Ну, поди теперь сюда, будешь в воду глядеть.

Леся подошла.

— Ты что думаешь, ты первая о том пытаешь? — сощурилась бабка Марыля, ставя плошку на стол. — И до тебя люди ходили. Молодец приходил от вас же — так тот все тропу какую-то видел да лик девичий. Шляхтянка приходила — шиш видела в венке рутовом. Ты-то вот что увидишь?

И стала тут Леся неотрывно в воду смотреть. Много ли, мало ли времени прошло — она не знала, не помнила; помнила лишь, как от неподвижной позы у нее заныла спина и онемела шея, и в конце концов зарябило, задвоилось в глазах, и тогда в неподвижной воде стали как будто и в самом деле проступать какие-то смутные контуры, мелькающие тени — сперва бесцветные и почти неуловимые, но затем все более и более приобретавшие темно-оранжевый тон. Они мелькали, плясали, взвивались веером, как будто снопы ярких лент, клубки гибких змей или мгновенно распускавшиеся цветы с узкими извилистыми лепестками. Цветы? Это ей что-то смутно напомнило…

— Ну, что видишь? — словно издалека донесся до нее голос Марыли.

— Не могу понять, — откликнулась девушка. — Может, огонь?

— Раз огонь, значит — Великий идол. Без него не справиться. Он и в прошлый раз призывал огонь на защиту, и теперь, видно, призовет. Сейчас он спит, но скоро пробудится, — забормотала себе под нос Марыля. — Только бы Юзефка не впуталась, дорогу не перекрыла…

— Какую дорогу? — встревожилась Леся. — И что за Юзефка?

— Это я про свое, — ответила старуха. — А ты гляди лучше за молодцем-то, охраняй! Большая беда может вам быть, коли не доглядишь…

После этого гадания Леся немного успокоилась, хотя кое-что ее все равно тревожило.

К примеру, та же Юзефка. По дороге домой она догадалась, о какой Юзефе идет речь, но вот с какого она тут боку она тут оказалась, и каким образом может быть замешана в козни Ярослава? Однако тут ей вспомнились Касины просьбы и ее заговоренные ножницы. Так вот что имела в виду старуха!

Видимо, зловредная Юзефа не в силах противостоять воле могучего идола, пусть даже спящего, однако вполне способна ослабить связь его с длымчанами, чтобы не почуял грозящей им беды, не пришел на помощь. Вот для чего понадобились ей волосы! А тут как раз подвернулась глупая доверчивая Кася, которой злая ворожея насулила горы золотые, что-де, принеси волос его прядочку — навеки твой станет!

Хотелось бы, однако, знать, как Юзефа предполагала раздобыть волосы длымчанина, если бы не столь удачная находка в лице Касеньки? Волосы-то надо срезать незаметно, иначе ворожба окажется бесполезной, а длымчане весьма осторожны в общении с чужаками.

Черной молнией ударила страшная мысль: неужто через Данилу? А сама она, выходит, и была намеченной жертвой?

Подумав немного, Леся пришла к выводу, что нет, не похоже. Даже если Данила и способен на подобную мерзость (ах, как не хочется в это верить!), то все равно, насколько ей известно, во всякие колдовские штучки он не слишком-то верит и с ворожеями не знается.

Хотя вот именно что «насколько ей известно»… Знакомый холодок подобрался к самому сердцу: в который раз ее посетила мысль, что она, в сущности, в о о б щ е ничего о нем не знает.

А ночью… Ночью ей приснился странный и жуткий сон.

Огонь… Пламя… Необоримое, беспощадное, уничтожающее все на своем пути. Сплошная огненная стена, целый лес из тысячи вьющихся раскаленно-оранжевых языков. Они рвутся ввысь, лижут черное небо…

Но вот картина отодвигается, и она видит, что все совсем не так страшно и гибельно, вовсе это не всемирный пожар и не конец света, а лишь мирное пламя свечи едва подрагивает единственным крохотным язычком. Свеча стоит в какой-то незнакомой комнате на диковинном круглом столе, покрытом, видимо, белой скатертью с кружевным подзором. Ее слабый неровный свет выхватывает из мрака лишь злобный и желчный профиль лежащего в постели старика и фигуру сидящей за столом молодой женщины в строгом темном платье господского покроя. У женщины очень прямая спина, красивая шея. Лица почти не видно — она сидит в четверть оборота, почти спиной, и видна лишь розовая в пламени свечи щека да сизая бахромчатая тень от ресниц; в тяжелых косах, свернутых на затылке, притаился мрак. Она что-то пишет на белой бумаге, и видно, как дрожит перо у нее в руке. Страшный старик, видимо, ей диктует: его губы шевелятся, но совсем не слышно голоса. Вот он яростно потрясает желтой костлявой рукой, грозит кому-то невидимому скрюченным пальцем. Он больше не смотрит на женщину, он как будто и вовсе забыл о ней — все мысли вытеснила ярость.