Короткая книга о Константине Сомове - [18]

Сомову по-человечески приятны его модели. Евфимия Носова — «великодушная и не скупая», Маргарита Карпова — «дама… очень простая и в обращении чрезвычайно милая», Генриетта Гиршман — «замечательно милая женщина… простая, правдивая, доброжелательная. Не гордая, и что совсем странно при ее красоте, совсем не занята собой…» (дружба художника с семьей Гиршман продолжится и в парижской эмиграции). Даже с Еленой Олив, поначалу активно не понравившейся («На лице жалкое страдальческое выражение, говорит по-русски с иностранным акцентом — ридикюльно и противно. Вообще дегутантна. Лягушка»), впоследствии возникнет теплый человеческий контакт. Но конкретная приязнь остается за кадром его портретов — это портреты парадные, обстановочные, «крупноформатные»; и задача справиться с формой, явив в ней «гранд стиль» (в орбите которого и героини будут выглядеть значительно), исключает лирику вероятных проникновений в характер.

В портрете Евфимии Носовой, самого художника совершенно не удовлетворившем («бездарное, гадкое, жалкое полотно»), это, пожалуй, удалось вполне: холодный колорит, декоративная листва в качестве фона — абсолютно условного, намеков на пространство не содержащего; фарфоровая непроницаемость лица оттенена изобретательностью тканевых узоров. «Хорошего вкуса», — отметил Сомов при первой встрече с моделью, и далее в письмах сестре подробнейшим образом и с редкой наблюдательностью описывал наряды богатой красавицы («…в белом атласном платье, украшенном черными кружевами и кораллами, оно от Ламановой, на шее у нее четыре жемчужных нитки, прическа умопомрачительная… — точно на голове какой-то громадный жук»; «голубое яркое атласное платье, вышитое шелками перламутровых цветов с розовыми тюлевыми плечами, на шее ривьера с длинными висячими концами из бриллиантовых больших трефлей, соединенных брильянтами же…»). И в портрете портретируется, собственно, умение свободно и естественно носить «такое» — это и есть стиль, стиль уверенного и толково используемого богатства, позволяющего парвеню при правильном устремлении сделаться аристократом (М. Нестеров: «В портрете этом Сомов „рожденной Рябушинской“ дал „потомственное дворянство“»). Поскольку стиль этот связан сперва с сословным утверждением, а потом уже с индивидуальным, соответствовать ему тоже возможно «в общем виде» — виртуозностью и репрезентативностью живописи, отсылающей, правда, вряд ли к Крамскому (здесь Нестерова понять трудно), но к Левицкому и Рослену определенно. Точно так же характерна оговорка Павла Эттингера, именующего весьма хвалимый им портрет Генриетты Гиршман («относится… к прекраснейшему, что написано Сомовым»), — «туалет в черно-желтую полосу с зеленой газовой шалью»: действительно, именно «портрет костюма» заслуживает похвалы; предположительное знание о модели («мне кажется, она несчастлива») не отразилось в парадном «тексте», смутно мелькнув разве что в рисунке карандашом и сангиной (1915) — уже в качестве знания модели о самой себе.

Пафос репрезентативности — как раз оттого, что индивидуальный стиль героинь Сомову невнятен. Разве что Карпова — «настоящее Замоскворечье — но модерн»; однако «на выходе» такой гибрид претворяется в Замоскворечье чистое, стилем вовсе не опосредованное: простодушно-веселая «Марготон», расположившись среди розовых подушек и диванных роз, простодушно-весело демонстрирует украшения. Впрочем, модерн здесь тоже присутствует, но несколько пародийно — сквозь фильтр серовских парадных портретов (Генриетты Гиршман, Ольги Орловой — последней особенно); характерный для Серова жест руки, демонстративный и вместе с тем не вполне мотивированный (он и у Сомова встретится еще не однажды), сверхдлинное ожерелье, двусмысленно сползающая с пухлых плеч накидка. Классический овал холста кажется тесным, не выдерживающим энергичного напора плоти; только ли общие сомовские нелады с пространством виной тому, что на условной плоскости стены за диваном (диванная спинка нарисована на ней плоским арабеском) вдруг, словно спохватываясь, возникает неизвестно откуда свисающий полог? Непосредственная повадка модели («болтает все время, как сорока, и вертится») в данном случае преодолевает статику задуманной формы; в этюдах к портрету еще более очевидно, как Сомов совершенно несвойственным себе образом отзывается на чужую подвижную экстравертность и как чужда ему, в сущности, эта открытая поэтика.

В портрете Олив отзвуки открытой поэтики явно вредят цельности впечатления. Свободно, жидкой краской написанные участки (лицо, грудь, лиф платья) диссонируют с тяжелой плотностью антуража — будто «личное» хочет и не может прорваться сквозь безличный канон парадной живописи. Страдальческое выражение лица героини, опоэтизированное в рисунке углем, кажется неуместным среди душной пышности обстановки, как обычно у Сомова «стиснутой» и сведенной в единую линию, — и живопись, по-миниатюристски тонкая в узорах и в расписывании дорогих фактур, вдруг сгущается неопределенными пятнами на подбородке и на руках портретируемой (автокомментарий: «руки написаны совершенно позорно»). Стилизованный «гранд стиль» как бы исключает «чтение в душах».