III. Quo non nata iacent[3]
Черные решетки ворот раскрылись как пасть чудовища. На воротах красовался тот же герб, что и повсюду в замке — коронованный золотой лев, с камнем в лапах, в пурпурном поле.
— А ведь мы даже не в настоящем прошлом, — задумчиво проговорил отец, покусывая фигурную золотую зубочистку. — Ты заметил?
— Не в настоящем? — переспросил я. Мне казалось, что если и осталось что-то настоящее, так только то, что нас окружает.
— Взгляни хотя бы на этот герб, — он кивнул на ворота. — И скажи мне — ты его помнишь? Не зря же мы изучали геральдику в двадцатом веке.
Я удивленно посмотрел на щит, щурясь против солнца, потом бросил взгляд на перстень с гранатовой печаткой на собственной руке. Тот же герб, только с графской короной над щитом и без положенного мне «турнирного воротника», был вырезан на аметисте, оправленном в золото, на руке отца. Хоть аметист камень скорей епископский, но в высшей геральдике пурпур зовется именно аметистом, если не брать в расчет еще более высшую, где он звался бы Меркурием, а золото — Солнцем. Помимо этих размышлений, занятие оказалось бесполезным.
— Не уверен, — сказал я наконец. — Слишком мешает, что я хорошо его знаю — как наш собственный.
— Значит, не помнишь. Я такого точно не припомню. Как и вообще нашей фамилии. Это, конечно, не особенный показатель — мало ли, чего мы не знаем, но пурпур — крайне необычный цвет для этого места и времени.
— Но меньше ста лет назад поле герба не было пурпурным, оно было алым, — возразил я с сомнением. Сомнение это ничуть не относилось к тому, был ли на самом деле в поле герба алый цвет. Еще как был. Но наш прадед, старший сын в семье, избрал карьеру священника, и чуть было не стал кардиналом. Однако, оба его младших брата погибли на войне не оставив наследников и наш прадед, добившись на то позволенья Рима, снял с себя сан, женился и продолжил свой чуть было не угасший род. Тогда же, вернувшись к светской жизни, он и сменил алый цвет на пурпурный, напоминавший о его изначальных устремлениях.
Но если призадуматься… пурпурный цвет для этого времени и места и впрямь совсем не типичен.
— И это не единственное, что меня смущает, — продолжал отец. — Какие-то мелочи, что-то из того, что я помню из двух разных времен или, конечно, только думаю, что помню, не совпадает. Прямо сейчас не скажу, все это довольно смутно, дальше, наверное, будет яснее, но я почти уверен, что то место, где мы находимся — не настоящий шестнадцатый век, если считать настоящим наш век двадцатый. Другой вариант истории, можно сказать, смежное измерение. Хотя очень и очень похожее.
Через пару минут я переварил это заявление. Отец покачивался в седле с самым беспечным видом, но золотую зубочистку, похожую на маленькую алебарду покусывал как-то свирепо.
— Черт… — мне показалось, что почва становится зыбкой и выскальзывает из-под ног. Уже который раз за этот день, но чтобы еще и так… Я перевел яростный взгляд на землю, чтобы убедиться, что она еще никуда не подевалась и не вытворяет сверхъестественных фокусов. На вид она была твердой и надежной. — Но как это возможно?.. — Идиотский вопрос — в этом мире, как выяснилось, слишком многое возможно. — Почему? Значит, история уже изменилась? Или она была изменившейся, когда затем пришла к тому двадцатому веку, который мы знаем?! — У меня вырвался безумный смешок. — И что теперь, нам предстоит все исправить так, чтобы самим в двадцатом веке никогда уже не родиться? Так?!
— Не знаю. Может, и нет, — отец покосился на меня с насмешливой улыбкой. Но взгляд его зеленых в коричневых и золотистых крапинках глаз был взглядом задумчивого дракона, разъяренного где-то в самых глубинах своего огненного нутра, только слишком мудрого или усталого, чтобы попусту сжигать города. Девиз под нашим гербом гласил: «Пусть грянет гром!» и гром нас всех поразил.
— Черт возьми, почему все-таки, мы?! Мы не играли с историей ни в какие игры!
— А вдруг, играли? Возможно, то место, в котором мы остановились, чтобы вернуться назад на четыре века, не предел. Откуда ты знаешь, что мы тут совершенно ни при чем?
Я посмотрел на отца пораженно.
— Вот это мысль… Она мне даже нравится. Действительно, шут его знает, что мы там натворили в будущем.