— Теперь и захочешь — а никуда от меня не уйдешь: я твой муж, не пущу! — улыбнулся Берест.
Он шутил, а Ирица думала: «Не пускай…»
В трактире Плаксиного отца Зоран купил вина и прочего, что перечислила ему Илла, и заказал пирог. Решили: это будет свадьба. Берест и Ирица, держась за руки, вернулись с реки. Берест сказал: «Ирица — моя жена». Иллесия разлила по плошкам весь жир и зажгла фитильки. Пусть будет светло. Все равно они скоро уедут из этой норы. Берест с Ирицей стояли посреди каморки. Из-за них никому было не развернуться. Илле показалось, что они тоже светятся. Она засмеялась:
— Садитесь! Смотрите, что у нас есть!
Она стала резать ножом остывший пирог. Зоран так любовался Иллесией, что той опять стало смешно:
— Сегодня еще не твоя свадьба, — она показала Зорану язык, но не удержалась, отложила нож и притянула к себе его косматую седую голову:
— Ты мой прекрасный витязь.
Ирица с улыбкой поглядела на них. Ее волосы, цвета пеньки, были украшены собранными у реки поздними цветами. В сумрачной каморке глаза лесовицы время от времени ярко вспыхивали. Энкино долго присматривался к ней. Еще рассказывая о побеге Береста с каменоломен, Хассем предупредил Энкино: «Ирица — лесовица. Я сам думал, что она Бересту только чудится. А она сбила со следа погоню, рану ему вылечила своим лесным волшебством». Энкино читал про лесовиц, которых в Соверне называли гэльхэ. При свете светильника он различал, что у Ирицы острые, как у кошки, уши. Ирица прятала их под волосами.
У Плаксы Илла выпросила на вечер лютню. Плакса важничал: смотрите, не расстройте струны. Он пел уличные песенки и считался в Богадельне сердцеедом. «Не бойся! — отрезала Иллесия. — Мой братец из Соверна — актер, он сам настроит тебе твою бренчалку!». Теперь Энкино в самом углу каморки старательно настраивал лютню, которую вручила ему «сестрица» Иллесия. Энкино давно не играл, пальцы его огрубели от черной работы. Он неуверенно пробовал то перебор, то аккорд, наклоняя голову к самым струнам.
Ирица подала ему кружку. Энкино осторожно прислонил лютню к стене.
— Я разучился, — растерянно сказал он. — Ничего не получается.
Энкино был задет. Он думал, что сумеет хотя бы хорошо сыграть на лютне на этом маленьком пиру. Здесь никто не слыхал игры артиста, которого бы учили с детства, в ком находили дар. Энкино думал, что заменит музыканта на свадьбе.
Наливая ему вина, Ирица сказала:
— Ты очень устал.
Энкино тревожно повел взглядом вокруг: он не хотел, чтобы ему сочувствовали при всех. Но слова лесовицы, точно каким-то чудом, донеслись только до него. Энкино поблагодарил и отпил вина, чувствуя, что впервые за долгий срок у него на душе теплеет.
Сама Ирица вина не пила. Зато Илла после кружки-другой развеселилась еще больше. Энкино смотрел, как она смеется и болтает, больше всего с Берестом, который, видно, тоже любил посмеяться. Зоран, обняв за плечи Хассема, говорил:
— Ну, выпьем за наше счастье. Ты сам знаешь: человек человеку всегда готов вцепиться в глотку. Всегда, кто слабее, над тем люди измываются, кто не может ответить — тот за всех и отвечает. Пословица такая есть: правду свинья съела. Я ходил по дорогам и думал: зачем жить на свете? Все равно — либо самому мучиться, либо смотреть на чужие муки. И ничего нельзя поделать, потому что правда у одних, а сила у других. А теперь я вижу, что есть еще правда на свете, и ты, и вы все — моя правда. С этих пор мы хорошо заживем, не так, как раньше, а как бы одна семья.
Хассем сначала улыбался рассеянной улыбкой, а потом сжался, втянул голову в плечи, и Энкино в свете фитильной лампы разглядел, что на его щеках блестят дорожки слез. Хассем вдруг неловко уткнулся Зорану в плечо, как будто отцу, и плечи у него вздрагивали. Берест и Илла, похоже, ничего не заметили — они перешучивались между собой. Илла воскликнула:
— Ну, братец, когда же ты нам сыграешь? Налейте ему еще вина, а то он никак не наберется смелости!
Берест наполнил опустевшую кружку. Энкино выпил ее до дна и отставил в сторону.
— Я спою песню, — сказал он, снова беря в руки лютню; на этот раз она зазвучала под его пальцами гораздо увереннее. — Эту песню я много раз слышал на родине, а здесь, в Анвардене, перевел.
Корень и крона — это вечные стражи,
свидетели обещаний
тех, кто назначил встречи,
тех, кто надеется вновь отыскать пропажу
через эпоху-другую,
однажды под вечер.
Корень и крона — место для новой встречи
всех, кто не встретился в жизни
или расстался рано.
Корень и крона — навек этим знаком отмечен
путь наш в поиске Дома,
дорога в плену тумана.
Корень и крона — как бы ни мчалось время,
вечно печаль и разлуку
Несут нам его законы.
Но несомненно: мы свидимся снова со всеми,
кого мы когда-то любили,
там, у Корня и Кроны.
У Энкино замерло сердце: спел, не сбился!..
Зоран вздохнул, представив себе дорогу в плену тумана и долгий путь в поисках Дома. Хассем подумал, что терпеливая душа может дождаться назначенной встречи и через эпоху-другую. А Берест с Ирицей переглянулись, вспомнив, наверное, как сами встретились некоторое время назад «там, у корня и кроны», где Берест дал ей имя.
Илла сказала Энкино:
