Королевский краб - [77]

«Смилга — человек. Человек Смилга и мой друг настоящий», — подумал Олег и задохнулся от нахлынувшего кашля. А когда откашлялся, его ухо сразу уловило перебои в работе мотора.

На палубе плавбазы, которая медленно, громоздко качалась на волнах, было почти пусто. Лишь как торосы заполняли ее поникшие, порыжевшие стропа с крабом. Около них ходили, закутавшись в модные японские штормовки, два или три человека — то ли девчонки, то ли парии — не разберешь. Тут все ходят в брюках и в резиновых сапогах. Они придирчиво выбирали самых крупных крабов, отсекали от них ножом мясистые абдомины. Потом они эти абдомины распотрошат и зажарят на сливочном масле и будут есть, нахваливая: «Как курятина, только лучше». На «Никитине» довольно много гурманов, которые не мирятся с довольно однообразным меню в рабочей столовой, готовят сами что-либо по своему вкусу и желанию. Одни — любители рыбы и ловят ее в свободную минуту, а потом жарят, варят уху или вялят, другие — предпочитают крабов, третьи ценят морскую ракушку, нечто вроде очень крупной улитки, которая под специальным соусом нежна и ароматна, ни с чем не сравнимая еда!

Ходил тут же со шлангом в руках старый, словно пень, мойщик палубы Игнатьич, тощий, слабый на вид человек с несходящими болячками на губах — результат непрекращающейся простуды. Был он скромен, как все утратившие силы и молодость, милым и добрым и готовым каждому желающему рассказать о том, как он партизаном был, брал штурмом Волочаевск, работал на первом краболове, переоборудованном транспортном судне. Сейчас он ходил по зыбкой ветреной палубе больше из-за старания, нежели из-за дела, потому что помполит Иван Иванович попросил его посматривать за Настей. А палуба была довольно чистой. Ее в самом начале шторма окатил вирамайнальщик — пожалел старика, — но Игнатьич делал вид, что не доволен помощью Федора. И ходил он, подбирал панцири, крабьи лапы, забившиеся между досками около конвейера, складывая их в кучу, и каждому проходившему мимо говорил:

— Ан чиста палуба, да вот приходится в каждую щель заглядывать. Видишь?

И показывал старик на кучу крабовых панцирей и лап, выуженных им со старанием из потаенных мест. После таких слов каждый чувствовал, что мойщик палубы не зря получает свою зарплату, что тут, на судне, он необходимый. И в то же время каждый чувствовал расположение к старику, жалость вот к такому старанию, в котором отсутствие сил заменяет беспредельная тщательность, повышенная ответственность.

— Молоток, — говорили Игнатьичу те, кто помоложе, оглядев палубу с безразличием, и бежали дальше, а он, шаркая усталыми ногами, не обращая внимания на качку, продолжал трудиться. Из шланга вырывалась мощная струя воды, она билась о железо, шипела и разлеталась брызгами. Конец шланга крепко держал старик и, упираясь широко расставленными ногами в палубу, направлял струю под лебедки, под конвейеры, на шпигаты, когда они забивались мусором. Он думал рассеянно, по-стариковски нелогично и о разном. Вначале ему пришло в голову, что давно следует забить щели под конвейером обрезками досок, и тогда ему легче будет работать. Он представил в своем воображении эти щели, их длину, ширину и то, как он их забивает где рейками, где просто щепой или брусками. Конечно, мастер цеха обработки Люда выпишет ему наряд на эту работу. Лишний трояк к зарплате, но восстанет, как видно, нормировщица, и не видеть ему этого трояка, но это не важно. Работать легче будет, если он забьет щели, и то хорошо!

Когда старик перешел на правый борт, волоча за собой шланг, то он как бы случайно столкнулся лицом к лицу с Настей. Она стояла словно вбитая в палубу, неподвижная, застывшая в напряженном ожидании. У Игнатьича защемило сердце, вспомнил он слова Ивана Ивановича: «Семерка» в беде, Настя не должна об этом знать. И ты, отец, помой еще раз палубу, будь рядом с нею, поговори, отвлеки ее. Как? Тебе виднее, ты больше моего на свете прожил». Старик громко кашлянул, но женщина ничего не слышала и пристально, неотрывно продолжала глядеть на угрюмое, взбаламученное море.

— Идут, идут, — сказал мойщик палубы, подходя к Насте, — кабы горизонт был бы чистый да море не дыбилось бы, давно видели бы их!

Настя ничего не сказала, но осталась благодарной старику за то, что он ободрил, подкрепил ее надежду.

— А ты все толстеешь, Настя, — продолжал говорить ей Игнатьич. — Я же тебя помню тоненькой. Такая была славная морячка.

Это он ей говорил не первый раз, может, сто раз она слышала такое и давно привыкла, не обижалась, хотя обидно слышать про то, что она толстеет и выглядит гораздо старше своих тридцати пяти лет. Но разве легкой была ее жизнь, разве могла она следить за собой со старанием береговой женщины? На берегу и работа полегче, и парикмахерские на каждом углу, и кремы разные, и в одеждах праздничных чаще бываешь. А в море — это в море, тут и от платья можно отвыкнуть, когда все время приходится быть в брюках или в шерстяных шароварах — в них удобнее работать и теплее. Праздников же и выходных в море не бывает, одни, как говорится, трудовые будни, как в поле во время уборки урожая.