Королевская аллея - [158]

Но монарх не собирался покончить со своей рабынею одним ударом, — ему хотелось мучить меня подольше, вот отчего мне милостиво дозволили устроить себе «купе», изобретенное мною, чтобы хоть как-то выжить, — нечто вроде большого шкафа, но без дверец и пола, со стенками, обитыми простеганной ватою, а поверх нее атласом, и с плотными занавесками спереди, наполовину скрывающими проем; туда можно было втиснуть канапе, кресло и маленький столик, а если Повелитель не возражал, то еще и госпожу де Ментенон, с подругами в придачу, дабы ненадолго укрыться от стужи и ветра, царивших в комнате. Это «купе» легко разбиралось на части для перевозки в другое место, как, впрочем, и его хозяйка. Так что в те годы нас обоих бесцеремонно таскали по всем дорогам Иль-де-Франс, из Марли в Рамбуйе, из Версаля в Компьень.

Все сказанное относится к материальной стороне жизни, что же касается ее распорядка, он также строго регламентировался сверху. Я должна была всегда находиться в «боевой готовности», чтобы исполнить любой приказ и «встать к ноге», точно собака пастуха. В тот миг, когда я собиралась в Сен-Сир, мне докладывали, что скоро придет Король, — делать нечего, я снимала плащ. Два часа спустя егерь приносил записку с извещением, что монарх предпочел ехать на охоту, но что к пяти часам явится ко мне перекусить; в это время мне запрещалось принимать кого бы то ни было, — я ждала. В пять часов новая записка: меня спешно вызывали, в сопровождении той или иной дамы, на другой конец парка, где нас должна была подобрать по пути коляска, — я бежала в парк. В сумерках, когда мы с моей спутницею ходили взад-вперед, стараясь согреться, являлся лакей с объявлением, что Их Величество передумали и ждут у меня в комнате, где весь вечер будут играть музыканты, после чего мы незамедлительно поедем в Марли; все эти приказы и их отмены сопровождались учтивейшими «если Вам угодно», «если Вы не против», «здесь Вы хозяйка»… Сколько раз я вставала утром в Версале с одной постели, отдыхала в Трианоне после обеда на другой, а вечером, уже в Фонтенбло, ложилась в третью! «Вы занимаете место королевы, — писал мне мой духовник, — и не вольны распоряжаться собою подобно простой мещанке. Богу угодно ваше рабство, дабы вы избавили от пагубного рабства, а именно, греховности, того, кого любите более всего на свете». Я знала, что он прав, но рабыне доставалось иногда больше унижений, нежели можно было снести.

В перерывах между нашими странствиями я еще силилась развлекать моего супруга, что было весьма нелегко. Он никогда особенно не любил долгих бесед, а к концу жизни и вовсе замолчал, — ни слова, ни улыбки, ни единого знака одобрения; застывшее надменное лицо под пышным париком выражало одну только презрительную скуку. Я могла бы растрогаться и поплакать вместе с ним, ибо нам было о чем горевать, но я знала, что он приходит ко мне за развлечениями, а господин Фагон непрестанно твердил мне, что развлечения необходимы для здоровья монарха.

Не находя в себе достаточно сил, чтобы управиться с этим в одиночку, я добилась новой благосклонности для маршала Виллеруа, дабы он помог мне своими шутками и воспоминаниями: в детстве он воспитывался при Короле и, в отличие от меня, знал множество забавных историй о его юных годах и тогдашнем Дворе; поскольку старикам ничто так не мило, как рассказы об их юности, Король и маршал веселились от души, вспоминая анекдоты о людях, умерших полвека тому назад, и весьма приятно проводя время.

Второй моей помощницею была музыка. Король страстно любил ее и теперь, когда подагра мешала ему играть на гитаре, охотно подпевал воспитанницам из Сен-Сира или госпоже д'О, исполнявшей у меня арии из опер. С некоторого времени я завела секретаршу, мадемуазель д'Омаль, которая, помимо способностей к эпистолярному искусству, имела еще и прекрасный голос; я научила ее играть на клавесине с тем, чтобы она аккомпанировала Королю и услаждала его слух песнями, часто застольными… Два-три раза в неделю я собирала у себя скрипачей и гобоистов королевского оркестра; они играли нам отрывки из Люлли, Куперена или Шарпантье, которые Король мог слушать с утра до вечера.

Кроме того, я могла положиться на близких мне дам. Их хорошенькие личики и кокетливые манеры создавали атмосферу галантного праздника, без которой монарх не мог жить. Шуточки Жаннетты д'Окси, едкие остроты госпожи де Леви, каламбуры Маргариты де Кейлюс, пародии госпожи де Данжо неизменно развлекали угрюмого, скучающего Короля, и потому эти дамы, даже больные, являлись ко мне ежедневно после обеда, заполоняя комнаты волнами небрежно накинутых кружев и развязанными лентами пеньюаров. Из задних покоев выходил им навстречу герцог дю Мен и вступал в общую беседу; он лучше других умел отвлечь отца от печальных мыслей и развеять мою грусть, напоминая о временах Вожирара и Барежа; мы с Королем считали его нашим общим сыном и были благодарны за доброту и участие.

Увы, никто из этих юных собеседников не был моим ровесником, и после каждой такой встречи, расставшись с нашим маленьким собранием, я снова впадала в черную меланхолию и грустные размышления. «Я одинока в этом мире, — писала я принцессе де Водемон. — Я совершенно порвала с ним в ту минуту, как потеряла герцогиню Бургундскую, единственную мою радость; теперь мне осталась лишь одна забота — в меру моих сил развлекать Короля… Тешу себя надеждою, что жить мне уже недолго; я была бы слишком счастлива желать смерти из любви к Богу в той же мере, в какой желаю ее из отвращения к земной жизни».