Королевская аллея - [160]

Тридцать лет супружеской жизни и сорок лет непрерывных интриг научили меня подходу к моему мужу: следовало постепенно готовить его к любой новой мысли, не заставать врасплох, говорить с ним искренне и дружелюбно и ни в коем случае не выказывать заинтересованности в том, чего хочешь добиться. В последние годы нашего брака я без труда получала от Короля желаемое и уже не опасалась с его стороны резкого отпора, как это бывало вначале. Теперь и только теперь я сделалась полной хозяйкою положения. Это было тем более легко, что монарх, чей характер я столь хорошо изучила, уже не был ни скор, ни решителен, время делало свое дело. Правда, что здоровьем он был по-прежнему крепок и страдал от болезней не чаще, чем в сорокалетнем возрасте: ел за четверых, метко поражал фазанов на охоте, мог гнать оленя по шести-семи часов кряду… В Фонтенбло жил папский легат; он говорил:

— Если я донесу в Рим, что французский король, в свои семьдесят четыре года, выходит на адскую жару в два часа дня и носится по лесам и полям, с лошадьми и собаками, охотясь на зверя, меня сочтут сумасшедшим». Однако мы были уже не в том возрасте, когда можно безраздельно отдаваться плотским и духовным утехам; я хорошо видела, что та неуемная энергия, с которой Король охотился и развлекался, изменяет ему на заседаниях Совета, где он задремывает над важными бумагами. Я же, напротив, старалась расходовать силы экономно и потому в эти часы голова моя была особенно ясна. Борьба за власть — вздумай я завязать таковую, — оказалась бы слишком неравною.

Однако мне вовсе не хотелось управлять государством. Возможно, сорок лет назад мне пришлось бы это по вкусу, но проживши на свете почти восемьдесят лет, стоя одной ногой в могиле и обратив помыслы к небесам, уже не радуешься тому, что бразды правления попали тебе в руки.

К великому разочарованию княгини дез Юрсен, я не стала злоупотреблять моим влиянием при заключении мира. Весною 1713 года в Утрехте был подписан договор между Францией, Англией, Голландией и Савойей. Условия его были не так уж и позорны: разумеется, Францию обязали срыть укрепления в Дюнкерке и отдать Англии кое-какие мелкие колонии, в том числе, остров Святого Христофора, где я провела в детстве несколько месяцев; с герцогом Савойским мы обменялись сопредельными территориями, без всякого, впрочем, ущерба для себя; Король согласился с тем, что правитель Бранденбурга будет носить титул Прусского короля, и обязался не предоставлять убежище английскому претенденту на этот трон; и, наконец, он обещал не поддерживать притязания своего внука, испанского короля, на Голландские Штаты и Сардинию; взамен этой безделицы мы получили обратно Лилль, Бетюн и наши северные провинции, но главное было то, что, провоевав в течение пятнадцати лет со всей Европою и пережив все мыслимые и немыслимые несчастья, мы с триумфом завершили эту войну почетным миром, навсегда отдавшим Испанию потомкам французского короля.

Радость моя была бы безмерною, если бы к ней не примешивалось горькое воспоминание о тех, кто уже не мог ликовать вместе с нами. «Тетушка, — нашептывал мне такой знакомый и любимый голосок, — в день, когда заключат мир, я поеду в Париж ужинать к герцогине де Люд, а после на бал к принцу де Роану, а затем в Оперу и вернусь в Версаль только под утро, чтобы обнять вас и поцеловать моего малютку. Вы наверное побраните меня за безрассудство, но я все равно сделаю это, вот увидите! Ведь правда же, тетушка, я сделаю это, когда заключат мир?» Прошел всего год, как ее положили в могилу.

Кроме мирных переговоров и распределения всевозможных привилегий, я ни во что более не вмешивалась. Министры то и дело осаждали меня просьбами реформировать правительство, дабы избежать тех или иных злоупотреблений, но мог ли Король с легким сердцем разрушить то, чего держался целых шестьдесят лет?! И могла ли я, в моем возрасте, заняться преобразованием королевства?! Я отвечала им, что они все переменят после нашей смерти, пусть потерпят еще немного.

Там, где я видела лишь невинную тягу к нововведениям, Король с ужасом подозревал мятеж и крамолу, которые, расползаясь по стране, грозили подорвать его власть. «Сир, народом правите не вы, им должен управлять закон, а вы всего лишь его первый министр, — заявил ему однажды бесстрашный отец Масийон. Именно народ, по воле Божией, создал королей такими, какие они есть». — «Но когда король говорит «я желаю», — яростно вскричал монарх, — всё должно склониться пред его волею!» В другой раз он сказал в моем присутствии Дагессо, генеральному прокурору Парламента: «Речь идет не о галликанских свободах, а о религии: в моем королевстве всегда будет только одна вера, а ежели ваши свободы служат предлогом для введения другой, то я прежде уничтожу свободы». Он объявил даже, в крайнем раздражении, тому же Дагессо и первому Президенту Парламента, что «не спустит с ним глаз, и что если Парламент зашевелится, он тут же раздавит его, — Бастилия в двух шагах отсюда, и ему наплевать, что его назовут тираном». Однако сразу же после этого приступа ярости он упал духом, а, оставшись наедине со мною, заплакал и жалобно воскликнул: «Эти люди хотят моей смерти!» Он был ужасно бледен и выглядел дряхлым стариком.